И это пройдет.
Заявка № 32
Название: Принцип неопределенности
Артер: IINuktaII
Автор: Банши без башни.
Пейринг: Питер/Стайлз
Жанр: ангст, романс, мистика, флафф под конец
Рейтинг: R
Размер: ~8000 слов
Саммари: Кто хочет родиться, должен сначала разрушить мир. (с) Гессе
Предупреждения: странное и очень вольное обращение автора с: квантовой физикой, скандинавскими мифами, концепциями индуизма, христианской традицией, касающейся Апокалипсиса. А так же с юмором, логикой и здравым смыслом. Потенциальный ООС и псевдогрупповой секс при участии одной условной женщины (упоминание).
Ссылка: Яндекс диск
Отдельное спасибо хочу сказать своему артеру. <3 Мы нашли друг друга случайно, но Вселенная намекает нам на то, что случайностей не бывает. Спасибо за потрясающе интересную и плодотворную работу над этим текстом и помощь в исправлении ошибок. Надеюсь, это не последний раз, когда мы работаем вместе.)
Саундтреком к тексту является песня London after midnight - kiss, и ее рекомендуется заслушать перед чтением для создания соответствующего настроения.
Глава 1. Space dementia
Сегодня это случилось опять, между третьим и четвертым уроком, как раз тогда, когда Стайлз уже разложил на парте математику и приготовился провести прекрасные сорок минут, пялясь в окно и кусая губы.
В одном наушнике пел про таблетки Молко, едва заметный ветер шевелил тетрадные листы, но этого дуновения явно не хватало – воздух был затхлым, застывшим, словно вязкий кисель.
Стайлз раздраженно завертел головой, не понимая: неужели все эти ржущие беззаботные одноклассники, рассаживающиеся по своим местам, галдящие, перебрасывающиеся ничего не значащими фразами, не чувствуют, как здесь, черт возьми, душно?
Он уже хотел спросить, но тут это случилось.
Снова.
Он еще слышал, как в наушнике London After Midnight сменяют Молко, но звуки отдалились, словно он нырнул с вышки – они прыгали с отцом с таких в детстве, погружались в теплые ласковые воды моря, да, Стайлз помнил их манящую лазурь, и то, как было весело и спокойно, помнил это ощущение защищенности и комфорта…
-Стайлз… - безликий шелестящий шепот пронесся по позвоночнику волной мурашек и липкого, удушающего страха. От секундной иллюзии теплой безопасности не осталось и следа. Вокруг разверзся океан, темный, ледяной и бесконечный – в какую сторону ни глянь. Стайлз запаниковал, чувствуя, как зашлось сердце – сквозь черноту не было видно ничего, но он знал необыкновенно точно: под ногами было не просто глубоко. Там не было дна.
Почему-то в памяти всплыла картинка, которую он вставлял в доклад по глубоководным существам. Сверху на ней была голубая освещенная полоска – манящая спокойствием. Дальше она резко переходила в темно-синий и черный – и нужно было долго-долго пролистывать страницу, чтобы увидеть конец. Такая глубина была похожа на космос – холодный, пустой и огромный, оглохший и нежилой. Не враждебный – никакой.
В детстве мысли о самом себе перед лицом этой отчужденной бесконечности, с которой ты остаешься один на один, всегда вызывали у него слезы.
Однажды, уже в практически взрослом возрасте, у них зашел разговор об этом со Скоттом. Он спросил, бывало ли у него что-нибудь такое. Скотт тогда согласился, вставив что-то про конечность человека, слабого, абсурдно ничтожного там, где само слово «масштаб» теряет смысл. Стайлз замер на мгновение, а затем горячо закивал, в глубине души чувствуя себя обманщиком.
Он никогда не чувствовал себя слабым перед лицом бездны. Он боялся не ее размеров. Напротив, он испытывал чувство, наверное, знакомое людям, испытывающим непереносимое желание ощутить радость полета, шагнув навстречу пропасти с неогороженого моста. Он чувствовал, как бездна его зовет.
-Стайлз? – голос, зовущий его, изменился, стал четким, уверенным, абсолютно точно – единственным. Озабоченным. – Стайлз, дружище, ты в порядке?
Звуки вернулись, как лавина, нахлынув на него сносящей волной.
-You'll never understand
The meaning in the end
We're standing at the gate
You'll meet the darkest fate, -
Пел наушник. Стайлз содрогнулся и выдернул его, мельком мазнув рукой по лицу. Почувствовал мокрое, уставился в ступоре на трясущиеся бледные пальцы. На пальцах были капли влаги.
-Эй, чел, может, тебе к доктору? – Скотт схватил его за рукав, - Ты весь в испарине и трясешься, как будто призрака увидел!
Стайлз кивнул заторможено, механически сгреб все, что лежало на столе, в сумку одной огромной кучей, и не пошел – почти побежал к двери. Налетел у самого входа в кабинет на учителя, сбивчиво забормотал извинения, не останавливаясь:
-Я… Мне к доктору.. Извините, мне надо, - договорил он, уже стоя в коридоре.
Он практически чувствовал, как несколько пальцев там, за дверью, взметнулось к вискам, как зашептались дорогие одноклассники, вынося ему диагнозы один за другим.
Плевать.
Прошлый год отдалял их друг от друга, медленно, но неотвратимо – этот же рубанул с плеча, отделяя их безоговорочно: ему, в отличие от его предшественника, решимости было не занимать.
Стайлз пошел к выходу, на ходу натягивая капюшон толстовки на глаза и сжимая пачку сигарет в кармане.
Он курил уже почти месяц; грязно-сизый горячий дым магическим образом выстраивал мысли, прояснял голову, почти_примирял Стайлза с реальностью. Все казалось почти_нормальным, если смотреть сквозь дым.
Меньше всего ему не хотелось расстраивать отца.
Стайлз иногда думал о том, что только ради него он все еще делает домашки, переживает за отметки, таскается в школу, умирая от скуки, когда слышит обрывки разговоров одноклассников, похожие на пережеванную жвачку.
Ради отца пытается стать обычным школьником, простым подростком, беспечным, легкомысленным, неадекватным настолько, насколько положено быть тинэйджеру, нормальным.
Почти неделю он прятал сигареты; старался не общаться с отцом несколько часов после того, как покурил, засовывал пропахшие табаком руки в карманы.
Потом был вечер – по-осеннему холодный и пустой, он пах сквозняком и невысказанными обещаниями, растворяющимися на губах, тягучий и чистый, как дом после пожара, в котором распахнули все окна и ветер выдул запах гари, оставив только пустоту - как раз такой, как любил Стайлз.
Он чувствовал себя так, словно учился ходить после долгой болезни. Вдыхал, глубоко затягиваясь, позволяя воздуху вперемешку с дымом заполнять легкие, и задерживал дыхание, чувствуя, как проясняется в голове.
Когда отец тихо вышел и встал рядом, Стайлз вздрогнул, запаниковал, попытался спрятать окурок… Отец остановил его одним мягким движением руки, приобнял одобряюще его за плечо. Сжал губы, как всегда, когда собирался сказать что-нибудь по-отечески вразумляющее.
-Стайлз, - позвал его и продолжил, помолчав чуть-чуть, - сынок, тебе не нужно прятаться. Веришь ты или нет, но проблема подросткового курения – это меньшая из проблем, которые меня сейчас волнуют.
Стайлз склонил голову.
Спорить с этим было сложно. Курение – явно меньшая из их проблем.
Стайлзу хотелось пройтись. В воздухе пахло осенью – запах прелых листьев и влажности, шелестящий гравий под ногами, поредевшие кроны деревьев, склонявшиеся над газонами с желтеющей травой. Все вокруг казалось правильным в своей молчаливой отрешенности. Все было пропитано запахом пустоты.
Он был уже в паре кварталов от школы; в ушах грохотал Роб Зомби.
-A teenage wolf with a bloody knife going down in the dark, - прорычали наушники, и Стайлз усмехнулся, подавляя желание нервно расхохотаться. Это мы уже проходили, хватит с нас волчат.
How to make a monster baby, how to get it on
How to make a monster baby, how to get it on
Стайлз раздраженно стряхнул с ушей черные цепкие лапки проводов, свернул в глухую подворотню, подальше от любопытных взглядов, и обессилено прислонился к стене, впечатал костяшки в равнодушный кирпич, надеясь на отрезвляющую боль.
На глаза волнами накатывало черное, и Стайлз опять потянулся за сигаретами в попытке отогнать это. Вытряхнул одну из пачки не глядя, мельком только отметив, что осталось уже меньше половины – проклятье, он ведь купил их только сегодня… Но не успел он прикурить, как рядом услужливо вспыхнул теплый пляшущий огонек зажигалки.
Стайлза хватило только на то, чтобы отшатнуться, даже не испугавшись толком.
Питер соткался из теней эффектно, - умеет, паскуда, - и смотрел с таким раздражающим пониманием во взгляде, что Стайлзу захотелось его ударить.
-Привет, - поздоровался Питер буднично, - ну, и что у нас тут? Позднее взросление, прогулы и курение в подворотнях? Переходный возраст ударил подло из-за угла?
Стайлзу, как назло, захотелось его послать. Предсказуемо и по-подростковому.
Он сцепил зубы, выдохнул неровно. Поднес сигарету к все еще тлеющему огоньку, затянулся и только тогда сказал так спокойно, как только мог:
-Спасибо за заботу, конечно, всеобщий добрый дядюшка Питер, но тебе не о чем беспокоиться. Стайлз все еще в добром здоровье и не собирается сходить с ума на фоне бущующих гормонов. Все нормально. А теперь не мог бы ты…
Он не договорил.
Приступ скрутил его внезапно; чернота нахлынула резко, перед глазами все помутилось, и он почувствовал, как съезжает по стене – падение показалось ему бесконечно долгим, словно он проваливался в колодец без дна, все ускоряясь и ускоряясь, безо всякой возможности притормозить.
Он попытался приподнять руку, чтобы схватиться за что-нибудь, но нащупал только пустоту, взмахнул растопыренными пальцами нелепо – и почувствовал, как сильные руки, слишком горячие для обычного человека, стискивают его и прижимают к себе.
-Тшш… Стайлз, я не буду говорить, что все хорошо, но пожалуйста, оставайся в сознании, ладно? – пробился в уши настойчивый шепот. – Я отвезу тебя к себе, и ты мне все расскажешь. Только оставайся в сознании, Стайлз…
Он пошел за этим шепотом, повелся, как слепой за поводырем. Перед глазами мелькнула освещенная шумная улица. А затем он ощутил мягкость кожаной обивки – его погрузили в машину, как ком, и он повалился на заднее сиденье, чувствуя, что не может удерживать тело в вертикальном положении.
-Таксистам блюют под сиденья, - непонятно как сумел выхрипеть он; хотелось смешно пошутить про крутую тачку Питера, и то, как он его подвозит, и про свое состояние, и про ситуацию в целом, но, кажется, вышла только какая-то странная херня.
Питер, однако, приподнял бровь и хмыкнул, показывая, что сумел различить смысл в сумбурном заявлении Стайлза.
Они мягко тронулись с места; Стайлз хотел еще сказать, что с его стороны одержимого переходным возрастом подростка будет очень забавно испортить Питеру обивку, или сделать еще что-то абсурдное и разрушительное, но он не сумел.
Он все-таки отрубился.
Глава 2. Разность температур
Он чувствовал, как тонет в мазуте.
Вязкая черная жидкость мягко и настойчиво обволакивала ноги, налипала комьями, заставляя слабеть колени, утягивала, засасывала в себя.
Стайлзу хотелось кричать, биться в черном слякотном омуте, расползавшемся вокруг, как бьются чайки, попавшие в пятно нефти, беспомощно расправляя изломанные крылья, но в голове пульсировало только глупое, неуместное сейчас воспоминание о том, как ребята из National Geographic рассказывали про зыбучие пески. Там был и интересный рассказ о свойствах почв, и о минералах, из-за скопления которых песок становится зыбким, но все это было неважно. Важным было одно простое правило: чем больше дергаешься – тем быстрее тебя засосет.
И Стайлз стоял беспомощно, чувствуя, как жадная чернота доходит до линии бедер, чувствовал ее влажную, плотную, липкую удушающую теплоту, старался дышать носом, помня о том, что даже учащенное биение сердца может помочь этой штуке стать еще более зыбучей.
А затем он случайно коснулся тепла поверхности кончиками пальцев, и его словно парализовало в ту же секунду, прошивая миллионом воспоминаний одновременно: о школе, о Скотте, о доме, обо всем том дерьме, которое выливалось на них последнее время. Воспоминания не были сюжетными – Стайлз не запоминал действия, он запоминал эмоции. В этих же обломках эмоция была всего одна. И это была эмоция, которую переживает раз за разом человек, каждый день таскающий у себя за спиной хорошую бетонную плиту.
К черту зыбучие пески.
Он и так проводит в мазуте каждый день своей гребаной жизни.
Это было так резко и остро, воспоминания множились, накладывались одно на другое, что Стайлз почувствовал, как из легких выбивает воздух этой невыносимой тоской.
А затем он пошатнулся и начал падать туда, прямо в мазут.
Последнее, что он почувствовал перед тем, как черная жижа залепила ему глаза, схватила за руки и хлынула в легкие, был легкий запах карамели, которому неоткуда было взяться в этом чертовом безумии.
Сладкий запах его разбудил.
Пахло карамелью, и еще – предрассветной свежестью, духота, наконец, отступила, оставив Стайлза с неожиданно ясной головой наедине с блаженными холодом и пустотой.
Впрочем, насчет «наедине» он все-таки погорячился.
Источником запаха карамели оказалась чашка с чем-то очень молочным и сладким, судя по источаемому аромату. Чашка – высокая, бежевая, с узором в виде кофейных зерен – первое, на чем у Стайлза получилось сфокусироваться. Разум отказывался воспринимать картинку целостно, взгляд скакал с фрагмента на фрагмент – кажется, комнату освещают первые солнечные лучи, и в их свете у Стайлза танцуют волшебный танец золотые пылинки перед глазами. Это словно собирать пазл: чашка бежевая и пахнет молочным, бежевая чашка стоит на простом деревянном столе цвета шоколада, оперевшись краешком бедра на шоколадную столешницу, стоит Питер, скрестив на груди руки, в руках у Питера еще одна чашка, темно-красная, глянцевая, пузатая и лаковая на вид…
Стайлз резко дернулся, вываливаясь из разноцветной кутерьмы, враз начавшей казаться олигофреничной, в реальность, и осознав внезапно: черт. Питер.
-Доброе утро, - вежливо сказал всеобщий дядюшка и отсалютовал Стайлзу чашкой.
Стайлз в ответ только застонал, сползая вниз по подушке. Только этого психопата ему и не хватало, в дополнение к настойчивым, Стайлз бы даже сказал, маниакальным попыткам одной непонятной, но очень черной субстанции с ним подружиться. Надо же было так попасть!
-Какао, - все также вежливо продолжил Питер и улыбнулся. – С маршмеллоу.
Стайлз приоткрыл один глаз, изображая заинтересованность.
-Хм, дядяПитер, - произнес он, сжевывая два слова в одно. – Ты потрясающе галантен, конечно, и все такое, но я не девушка.
«ДядяПитер» в ответ невнятно хмыкнул.
Стайлз почувствовал повисшую в воздухе насмешку, но Питер выдал лишь нейтральное:
-Все любят какао с маршмеллоу, даже такие брутальные парни как ты, Стайлз, не отрицай.
Он присел на краешек кровати и передал Стайлзу чашку. Тот оплел ее пальцами и сам удивился тому, как приятен исходящий от нее жар. Последнее время его тянуло исключительно к штукам, приближающимся по температуре к тому, чтобы стать сверхпроводимыми*, поэтому он уже успел забыть, как оживляет горячее тяжелое покалывание в кончиках пальцев.
-Ну что, - Питер сонно потянулся, прервав фразу, и Стайлз еще раз удивился тому, как не вязался этот расслабленный образ с тем, что представлял из себя Питер обычно. Словно все это – и солнечная пыль, и шоколадно-кофейно-сливочные тона, и девчачье какао, - было декорациями какого-то спектакля, в котором Стайлз играл роль единственного зрителя, а Питер был прима-балериной. – Испортим это чудесное утро разговором по душам или нет, спасибо?
-Нет, спасибо, - покачал головой Стайлз, а потом добавил, не удержавшись, - ты его уже испортил.
-Стайлз, - мягко и вкрадчиво начал Питер, перенося вес на ближайшую к Стайлзу руку – совсем чуть-чуть, но тот почувствовал, как от этого движения по загривку пробежали мурашки, - нам нужно поговорить.
Стайлз поджал губы и покачал головой.
-Мой психотерапевт говорит, это переутомление.
-Ох, господи боже, - Питер закатил глаза, - у тебя нет ни психотерапевта, ни переутомления, и ты это знаешь. Дальше.
-Дальше? – Стайлза внезапно начало раздражать это все. Эта солнечная комната, отделанная деревом, это радостное и спокойное утро, такое, каких не было уже давно, попытки Питера сыграть с ним в какую-то очередную игру. Даже то, что не хотелось курить впервые за этот месяц, словно бы он вновь обрел способность дышать, не смешивая душный воздух с дымом, неимоверно раздражало. – А дальше я оденусь и пойду домой. Спасибо за ночлежку и все такое, Питер, но серьезно, неуравновешенные подростки – не твой уровень игры, и я сам смогу разобраться со своим переутомлением и психотерапевтом, окей, чувак, ладно?
Говоря все это, Стайлз снимает со стула свою одежду – она аккуратно сложена, и это тоже раздражает, - напяливает ее впопыхах, двигается одновременно в сторону двери. Он понимает, что на втором этаже небольшого дома, и это мельком царапает разум – разве Питер снимает дом? – но мысль не задерживается, и Стайлз сбегает вниз по ступенькам, оправляя рубашку на ходу.
Питер идет за ним, быстро, но не торопясь.
-Ну все, до встречи, увидимся, - Стайлз разворачивается на пятках энергично и салютует рукой, распахивая дверь и выскакивая во двор.
Он успевает пройти еще шагов пять, чувствуя, как вдруг подкашиваются ноги, и черная земля ухмыляется ему безгубо, когда он встречает ее щекой. Солнце вдруг окрашивается черным, будто бы мгновенно наступило затмение, и Стайлз чувствует все это опять – и отчаяние, и духоту, и нехватку воздуха, и проклятую плиту за плечами.
Он поворачивается обратно к дому и видит, как Питер стоит на пороге, прислонившись плечом к дверному косяку.
-Я не сказал тебе, Стайлз, - замечает отчего-то очень осторожно тот, - но, видишь ли, тебе придется у меня остаться.
*Шутка из области квантовой физики, касающаяся сверхнизкой температуры материала.
Когда они все-таки смогли вернуться в дом, Стайлз только и был способен, что вытирать испарину со лба и гулко, часто дышать. Кажется, теперь он вполне понимал, что чувствовал Скотт, зависимый от своего ингалятора. Когда не можешь дышать, это… словно Большой Разрыв прямо в твоей груди. Словно коллапсируют легкие, выворачиваются наизнанку, в глазах темнеет, колет между ребрами. Все, о чем ты можешь думать в такой момент – это время, которое вдруг начинает измеряться не секундами и часами, а молекулами кислорода, который ты умудряешься протиснуть себе в дыхательные пути. Время с очень простой арифметикой.
Стайлз помотал головой. Все изнутри словно жгло огнем, но ощущение отступало, зато это чувство чистоты вдыхаемого воздуха начало возвращаться опять.
-В чем фишка? – задал он вопрос, поднимая на Питера тяжелый взгляд.
Питер скрестил руки на груди.
-В стационарном состоянии этого, - он махнул рукой, обводя окружающее их пространство, - прекрасного жилища. Только не спрашивай, почему оно стационарно, я и сам не знаю.
Стайлз хихикнул.
-«Прекратите спрашивать себя „Да как же это возможно?“ — так как вас занесёт в тупик, из которого ещё никто не выбирался»*, да?
Питер склонил голову, улыбаясь:
-Именно так. – он придирчиво оглядел Стайлза и добавил, - Кстати, какао еще осталось, но разогреть его ты сможешь и сам.
Стайлз кивнул, встал, чувствуя себя уже на удивление прилично, и пошел на кухню. Кухня была на первом этаже и занимала его почти целиком – она была просторной и светлой, как и та комната, в которой Стайлз проснулся. Еще на первом этаже были кладовка и маленькая комнатушка, в которую Стайлз решил заглянуть позже. Дом действительно был небольшим и похожим больше на обиталище лесной ведьмы, чем на логово оборотня, одержимого манией величия.
Пока Стайлз хлопал дверцами шкафчиков и возился с допотопной плитой, Питер наблюдал за его действиями, опять стоя в дверях – кажется, у него был на этом пунктик. Подал голос он только тогда, когда ковшик с молоком отправился весело булькать на конфорку.
-Я буду задавать вопросы, Стайлз, - он опять говорил очень мягко и нежно, задушевно, - от тебя требуется только отвечать.
-Угу.
-Когда ты вываливаешься из реальности, какие образы приходят тебе в голову? – каждое его слово было таким веским, они падали так медленно и мягко, словно в слой бархатистой воздушной муки, что Стайлза против воли потащило за этим тоном, интонациями, и он, сам не особо желая, начал сквозь сжатые зубы:
-Темнота. Океан. Зыбучий песок, вернее, зыбучий мазут. Пустота и холод, отчужденность, огромная глубина, давление…
Слова, поначалу увесистые и неуклюжие, посыпались из него одно за другим, и он сам не заметил, как рассказал Питеру все.
Когда он закончил, молоко уже почти выкипело на плите.
*Стайлз цитирует Ричарда Фейнмана, известного американского физика.
Глава 3. Кое-что о значении слова «другие»
У Стайлза все хорошо, правда.
Он живет с любящим отцом, у него есть друзья, он нормально учится в хорошем месте, ему не приходится воровать еду, чтобы кормить семью, или спать в ночлежках, или делать что-то еще из того, что общество обычно подразумевает под настоящей борьбой за свою жизнь.
По сравнению с большинством населения земного шара он просто возмутительно, абсолютно счастлив.
Утро где-то за месяц до того, как впервые на него падает охотничьей сетью густая темнота, находит абсолютно счастливого мальчика Стайлза в ванной; у него мокрое лицо и брови, сведенные в нервном напряжении; он держится за раковину так крепко, что белеют пальцы.
Счастливый мальчик долго смотрит на себя в зеркало, сжимает губы, хмурится.
-Все хорошо, - говорит он отражению. В пустоте ванной комнаты это звучит ужасно глупо. Он делает еще одну попытку. – У тебя все хорошо.
Ему ужасно хочется быть нормальным – он, черт побери, вполне нормален, и ему действительно не на что жаловаться.
Он долго вглядывается отражению в зрачки. Многие боятся увидеть в зеркале злого духа, или какую-то еще сверхъестественную херню, или просто – того, что отражение внезапно перестанет двигаться в точности так, как двигаются они. Стайлз этого не боится. Зеркало – всего лишь тонкий налет амальгамы на гладкой поверхности, в нем нет никого, кроме самого Стайлза.
От осознания этого и становится хреновей всего.
Лицо Стайлза кривится; он кусает губы в тщетной попытке сдержать истерику, комком собравшуюся у горла, мешающую дышать.
-Ты можешь, - строго говорит он отражению, вернее, пытается строго, но получается до омерзения жалостливо, - ты можешь жить так же, как все остальные, ты можешь быть обычным подростком, ты можешь радоваться обычным вещам, ты можешь, можешь…
Рыдания все-таки вырываются не из горла даже, а из-под самых ребер, сотрясая тело Стайлза, и он некрасиво раскрывает рот, слепо глядя в потолок с мигающей лампочкой.
-Ты можешь не приносить страданий людям, которые тебя любят… - полустонет-полушепчет он, глотая воздух судрожно.
Сползая по стене, он вспоминает все эти счастливые лица, довольные лица, встревоженные лица, печальные лица. Нормальные лица, черт побери. Лица людей, которым никогда не хотелось вскрыть себе грудную клетку, чтобы вытащить оттуда какой-то изъян, какой-то осколок кривого зеркала, что-то, застрявшее так глубоко, что уже почти не мешает – только неуловимо отличает его от всех остальных.
Что-то, из-за чего осознанием накрывает до невозможности четко: нет.
Оннеможет.
Не может.
Они с Питером разговаривали еще долго – солнце давно перевалило в зенит, начали сгущаться сумерки.
С кухни они переместились обратно на второй этаж – там было комфортнее и теплее. По правде сказать, тепло их обоих интересовало мало – Питер был оборотнем, а Стайлз… У него был, судя по всему, с холодом затяжной роман. Впрочем, в том, как он искал уединения и холода, было тоже что-то почти космически пугающее, так что он не стал протестовать.
-…в общем, эти сюжеты с зовущей пустотой в разных вариантах меня уже порядком достали, - закончил, наконец, свой рассказ Стайлз. Он раскраснелся, на щеках цвели красные пятна, но ощущение сбитого от долгой речи дыхания тоже было приятным. Он не помнил, когда последний раз обменивался с кем-то больше, чем парой ничего не значащих фраз, дурацких, забавных и неуместных, исправно поддерживавших его имидж милого мальчика, или успокаивающих, призванных показать, что с ним все в порядке, если он общался с кем-то из близких.
Все эти фразы задевали его примерно так же, как движение любой элементарной частицы в другом сверхскоплении.
Питер смерил его долгим пронзительным взглядом.
-Я знаю, насколько вы все верите мне, Стайлз, - сказал он, и в голосе его слышалось что-то, похожее на уважение, восхищение и ужас разом, - и не буду просить доверять мне больше, но… ты обязательно должен осознать, что твои небольшие проблемы с темной и мрачной материей, которая к тебе прицепилась, будут в ближайшее время первостепенны не только для тебя.
-Хочешь сказать, ты внезапно обеспокоился судьбой бедных пубертатных подростков, страдающих галлюцинациями? – Стайлз не понимал, зачем Питеру все это, и это напрягало, - Следующим шагом будет что, запись в Красный Крест?
Питер покачал головой.
-Я не хотел сказать, что твоя личная проблема будет и моей тоже, но, видишь ли, дело вот в чем, - он понизил голос и продолжил, выдержав паузу, - вообще-то это будет всеобщей проблемой. Так что, боюсь, мне никуда не деться из всех этих, - он покрутил рукой в воздухе, - отношений социального круговорота, который, если честно, больше всего напоминает мне омут. А ты знаешь правила для попавших в омут, Стайлз.
-Нужно нырять к точке его образования… - пробормотал Стайлз задумчиво.
-Именно.
Стайлз поднял взгляд, все еще не понимая:
-Ты хочешь сказать, что считаешь, что происходящее со мной каким-то образом затронет… всех?
И Питер опять повторил, все же не выдерживая серьезный тон и пряча улыбку в уголках губ:
-Именно.
Стайлз стоял у раскрытого окна и жадно ловил прохладный вечерний воздух, чувствуя, как лижут кожу последние красноватые лучи закатного солнца, как становится все тоньше огненно-розовая полоска света над темнеющим лесом, от которого веет чем-то зовущим и мрачным.
Питер ушел, обещав вернуться завтра – у него были какие-то незаконченные дела в городе, и, несмотря на его шутку о том, что с завтрашнего дня у него наконец-то, как у образцового дяди, начнутся каникулы в одном домике на лесной опушке с неуравновешенным подростком, Стайлзу было не по себе от мысли, что он будет должен провести здесь ночь один.
Мысли, не затуманенные больше вязкой духотой, роились в голове, так лихорадочно сменяя одна другую, что Стайлз с силой укусил себя за губу в попытке взять себя в руки и обдумать, наконец, слова Питера.
…Питер вещал убедительно, но дело было не в его тоне – Стайлз верил его словам, даже е понимая их, просто иррационально чувствовал, что тот говорит правильные вещи.
-Знаешь легенду про мировой потоп, Стайлз? – говорил Питер. - Вот только это был не потоп. Это была гроза. Очистительная, - он артистично поднял руку, - смывающая все гроза, иссекшая Землю хлесткими струями, будто розгами, выжегшая молниями все опухоли, которые оставили ей обитатели.
-Да ты поэт, - Стайлз нервно дернул губами, скривил их. Это, кажется, было призвано изображать улыбку. – Это какое-то особое оборотничье помешательство на разнообразных цитатах о круге жизни, или как?
- Когда мир охватят войны и усобицы, когда исчезнут границы, когда начнутся засуха и мор… - Питер говорил, не обращая внимания на слова Стайлза, - грянет буря. А ты – буревестник, Стайлз, грозовой мальчик, предвестник грозы.
-Стой-стой-стой! – замахал Стайлз руками, отвлекая Питера от декламации, - ты, конечно, очень возвышенно излагаешь, но не мог бы ты пожертвовать поэтичностью и донести свою мысль более ясно? Ты что, хочешь сказать, что я тут знаменую собой некий условный Рагнарек, который охватит чертов мир?
-Ну, мы не знаем, будет ли это похоже на Рагнарек в том виде, в котором его преподносят нам скандинавские мифы, - хмыкнул Питер, - но в целом да, ты верно уловил мою мысль.
Стайлз потрясенно замер. Он внезапно вспомнил про корабль из ногтей мертвецов, про съеденное солнце и последнюю битву, которую обещали мифы. Перед мысленным взором всплыли лица отца, Скотта, Лидии – всех, кого он любил так сильно. Всех их – живых, свободных, обладающих правом выбора. Всех тех, чей мир внезапно очень скоро подошел к концу.
-И… что нам с этим делать? – спросил он, пытаясь игнорировать мерзкий комок, вставший в горле при мысли о том, что, кажется, он снова является символом бед всем, кто его окружает.
-Ты знаешь теорию хаоса, которую еще называют эффектом бабочки, Стайлз? – очень спокойно спросил Питер.
- «Если бабочка взмахнет крыльями в Китае, то начнется ураган в Мексике»*? – Питер кивнул. – Знаю.
-Тогда ты знаешь, что нам делать. – И Питер ехидно ухмыльнулся, враз становясь похож на самого себя, - поменьше размахивать крылышками.
Стайлз глубоко вдохнул, пытаясь взять себя в руки. Одна его часть требовала мгновенно начать искать пути решения проблемы, действовать, обдумывать варианты и планировать ходы, а другая, безумно уставшая, кажется, надломившаяся под весом той злополучной невидимой плиты, шептала: «хватит. Прекрати. Прекрати пытаться доказать себе, что с этим надо бороться. Это ты».
«Это не я», - протестовал ей Стайлз, но выходило неуверенно. Он действительно был другим – всегда, сколько себя помнил, и бессмысленная игра по надеванию тысячи масок одну за другой порядком ему осточертела. Хотелось… сдаться. Прекратить бесплотные попытки оказаться не самим собой.
Он безумно желал бы, чтобы его захватил какой-то злой дух, или, может, чтобы у него помутился рассудок, он ужасно хотел, чтобы эта часть его личности была кем-то другим, не им самим. Пускай бы в его мозгах завелась локальная черная дыра, мечтавшая сожрать вселенную – это бы было понятно, логично, нор-маль-но – насколько вообще применимо понятие нормальности ко всему этому сверхъестественному дерьму. Но зеркала всегда были лишь тонким слоем амальгамы, и злых духов не было в его голове тоже.
Все, чего боялся Стайлз, все, от чего он бежал, все, что он так отчаянно хотел вырвать из своей груди, было им самим. Только им. И никем больше.
Он сам был своей черной дырой, и падал все глубже за горизонт событий, чувствуя, как ее огромная, голодная, слепая масса выворачивает его наизнанку.
*(с) Эдвард Лоренц.
Глава 4. Уроборос
Когда холодный шепот коснулся ушной раковины, прошелестел: I know, who you are, I know, who you are not, - Стайлз понял с выкристаллизовывающейся уверенностью: он сейчас спит в наушниках.
Он знал эту песню Сержа Танкяна, помнил, как заснул, забыв выключить плеер, и ждал, что сейчас сон прервется, рассыпется осколками, как обычно рассыпались осознаваемые сны, но почему-то не происходило ничего.
Голос повторил нежно эту фразу еще раз, и Стайлз смог расслышать музыку, которая доносилась словно бы отовсюду одновременно. Громкость медленно нарастала, и следом за голосом уха Стайлза коснулось дыхание, а затем он почувствовал прикосновение мокрого языка, лизнувшего его ушную раковину – осторожно, почти невесомо, по самой кромке.
The hands of my mind, my thoughts trembling
The hands of time, time always meddling
Silence is deafening to my ears
How could the obvious be ignored?
The silence is threatening when she appears
The ceremony will always be performed
Стайлз повернул голову, силясь сфокусировать взгляд на девушке, стоявшей перед ним, но ее лицо будто неуловимо менялось каждую секунду, перетекало из одного выражения в другое, и Стайлз, неотрывно глядя ей в зрачки, почувствовал, как кружится голова. У нее были ярко-красные волосы – красные, не как закат и не как спелая вишня, нет, при взгляде на них в голову приходило всего одно сравнение.
Они были цвета не запекшейся крови.
Она склонила голову, внимательно разглядывая Стайлза, и в ее взгляде было столько теплоты и узнавания, что тот опешил.
Не думая ни секунды, он безотчетно, будто не по своей воле, поднял руку и провел пальцами по ее волосам. Они были теплыми, как кровь.
Она улыбнулась ему так, словно хотела что-то сказать, но вместо этого открыла рот и прижалась губами к губам Стайлза, не целуя – соприкасаясь одним длинным движением. Разделяя и смешивая дыхание, так, будто Стайлз был для нее кем-то бесконечно родным, кем-то, с кем хотелось дышать в такт. Он почувствовал, что не может отодвинуться, прижался безотчетно ближе –
И вот тогда она все-таки поцеловала его.
Закружилась голова. Ее губы настойчиво раздвинули его, и язык жадно столкнулся с его языком, она целовалась бешено страстно и яростно, превращая поцелуй в борьбу, и Стайлз мгновенно забыл обо всем, не менее отчаянно отвечая. Их кинуло друг к другу, вжало какой-то извращенной силой тяготения, они кусали друг друга, она рычала в поцелуй, и Стайлз чувствовал, как пальцы прилипают к ее молочной коже, белоснежной, идеальной. Словно созданной для того, чтобы полыхать в пламени. Хотелось оставить следы, расцветить ее синяками, искусать плавную линию плеч, и Стайлз видел пожар, разгоравшийся в ее взгляде под алыми ресницами, и понимал – она хочет того же не меньше, чем он.
Она толкнула его изо всех сил, навалилась сверху сама, вцепилась ногтями в плечи, - а затем вдруг махнула головой себе за спину, хлестнув его розгами волос цвета крови.
-Смотри… - прошептала она, и шепот все так же был безликим, все так же доносился отовсюду одновременно, но Стайлз был слишком разгорячен, чтобы это заметить.
К ним не шел - плыл полубог, и его кожа будто бы светилась изнутри. Его труп был бы самым прекрасным трупом на свете, если бы он умер прямо сейчас.
Он был экстремально худ; ребра линовали кожу, было видно, как они вздымаются каждый раз, когда он набирает воздуха в грудь; из ямок над его ключицами можно было пить воду, а его длинные птичьи пальцы, худые и изящные, словно у музыканта, путались в волосах, черных, как смоль.
Он был недосягаем. И безумно уязвим одновременно.
Он остановился в сантиметре от них, в жалких долях мгновения, и Стайлз, не выдержав, поднял руку, одновременно желая и боясь его коснуться.
Полубог посмотрел на него свысока и снисходительно, и во взгляде его льдисто-серых глаз читалась мягкая ирония, перемешанная с таким же узнаванием, как и у красной девушки.
А затем он сам взял его руку своими длинными, мягкими на ощупь пальцами, и положил ее себе на тазовую косточку, выпиравшую так, что, казалось, она сейчас прорвет тонкую кожу.
И Стайлза затопило таким голодом, таким невозможным, иссушающим, жадным желанием обладать, что он сам не понял, как притянул его к себе за бедро, как впился губами, ощущая сводящий с ума запах, и гладкость, как раскрыл рот, не в силах сдержаться, укусил сильно, до крови, и повторно сошел с ума от безупречного дразнящего вкуса, не насыщавшего, а только дразнившего все больше и больше. Он лизал и кусал его бедра, стараясь распахнуть губы шире, захлебываясь им, и чувствовал, как весь становится движениями своего языка, растворяется в рубиновой жидкой крови своего полубога, которая все текла и текла…
Внезапно сильные руки обвили его торс, отрывая от укусов, и Стайлз почувствовал, как сзади к нему прижалось сильное тело. Все вдруг стало нестерпимо острым; каждый вдох был так насыщен, что, казалось, обжигал легкие. К виску прижался чужой лоб, горячий и покрытый потом. Чужое дыхание обжигало тоже; и Стайлз развернул голову навстречу, пытаясь рассмотреть еще одного участника действа. У него было загорелое лицо с широким подбородком, под густыми бровями сверкали миндалевидные зеленые глаза такого насыщенного оттенка, словно они были ядовиты. Он усмехался, показывая белоснежные острые зубы и мелькавший между ними острый язык, он держал Стайлза так, как если бы был хозяином положения уже много-много лет, и Стайлз почувствовал, как сердце пропускает удары, будто его отравил этот взгляд, и эти прикосновения, будто он находился в районе с повышенной токсичностью, будто он, словно Джокер из комиксов, упал в чан с кислотой. Пытаясь совладать с собой, он придвинулся ближе и поцеловал рвано эти губы – и замер от ощущения, прострелившего все его тело. Его вдруг окунули в чистый кипяток, он вдруг нырнул в прорубь, вдруг оказался в сошедшем с рельсов поезде. Это было так больно и так остро одновременно, что на глаза выступили слезы, а дыхание перехватило. А следом он почувствовал сразу все – ногти и красные плети волос, рассекающие его кожу, худое тело под пальцами, сплошь состоящее из острых углов, ядовитое дыхание у виска и руки, сжимавшие его самого в клетку – не вырвешься…
А затем все остановилось, словно он впитал в себя это без остатка. Он вдруг стал ее агрессией и болью, и его перфекционизмом и красотой умирания, и тем ядом, неотвратимо захватывающим все, которым был последний… Он стал этим, и принял, распахнувшись полностью, все их дары – и на какую-то секунду понял все, вообще все, что когда-то происходило, происходит или будет происходить во Вселенной.
Он стряхнул их с себя, чувствуя, как они падают перед ним на колени, и осязая под ребрами космический холод, в который сплавились все эти разрывающие его ощущения. Холод разверзался так, словно бы Иггдрасиль пророс через его позвоночник.
Он принял все.
Утро застигло его врасплох, выдергивая из сна – проклятье, он был таким четким, что Стайлз даже забыл о том, что знает, что спит.
Он открыл глаза и полежал немного, глядя в потолок, пытаясь прийти в себя.
Мысли не путались; наоборот, он словно бы иррационально осознал вообще все, что могло их волновать, но не мог понять разумом, с чем это связано.
Встав и механически одевшись, Стайлз подошел к двери, и, осторожно помедлив на пороге, сделал шаг за, держась рукой за косяк и готовый в любой момент вернуться обратно, если опять нахлынут тени и закружится голова.
Но ничего такого не произошло.
Он прошел дальше, чувствуя, как приятно гудят ноги – его распирало энергией, хотелось бежать, хотелось менять все вокруг себя, и ладони зачесались от желания касаться, трогать, осязать, чувствовать. Стайлз перешел с шага на бег медленно, пробуя ритм, привыкая к нему. Ощущение бетонной плиты за спиной, ставшее почти родным за это время, не беспокоило совершенно, как если бы вся тяжесть минувших дней растворилась в этом холодном воздухе, воздухе голой пустоши после пожара.
Он раскинул руки и запрокинул голову, захлебываясь сладким ветром через край.
Эйфория захлестывала, мир вокруг казался только-только родившимся, до прекрасного молодым, как и сам Стайлз.
Все было чудесным. Кроме…
Стайлз потянул носом, чувствуя на грани обоняния знакомый запах, ставший ему таким привычным – запах спертого воздуха. Это был запах отработки в тесном классе после уроков, и запах отчаяния, когда спирает горло при виде отца, в очередной раз пытающегося казаться не настолько раздавленным всей этой будничной рутиной, и запах бесплодных попыток быть нормальным, обычным, попыток быть такимжекаквсе…
Стайлз почувствовал горячую волну ярости, поднимавшуюся в груди и застилавшую красным глаза.
Гребаное слово, одно только простое слово: «другой», - билось набатом в висках. Он не такой, как они, он никогда не станет таким, как они, он никогда не сможет жить в их мире, он чужак, чужак…
А затем эти мысли затопила ледяная решимость.
Он не будет таким, как они, как бы он ни старался. Так какого черта?
Он начал поднимать руку, еще не зная, что он хочет сделать, но уже подспудно готовый к этому, и в этот момент его отрезвил голос Питера.
-СТАЙЛЗ! – кричал он. – Назад в дом! Быстро!
Стайлз помнил смутно и обрывками, как Питер сбил его с ног, как поволок по земле, затаскивая на порог. Помнил холодный компресс у себя на лбу и, кажется, режущую боль в запястьях – Питер его привязал.
Он провел в полузабытьи несколько часов, пока красноватый туман не отступил, и он не понял наконец, что только что произошло, и что он чуть не сделал.
Он, по меткому выражению Питера, чуть не взмахнул крылышками.
-Питер… - захрипел он, когда, наконец, начал осознавать себя в реальности. В горле пересохло и першило немилосердно; безумно хотелось пить. – Воды…
Перед ним почти мгновенно возник высокий и узкий стеклянный стакан, изящный, как и его владелец.
Но Стайлзу было вовсе не до восхищения формами стекла. Он выхлебал все залпом, шумно втягивая воду и чувствуя, как струйки стекают по лицу.
-Еще? – Питер спросил это настолько участливо, что только слепой не заметил бы в вопросе зашифрованного ехидства. – Знаешь, я, конечно, слышал про пьянящий воздух этого места, но вот чтобы он вызывал у кого-то реальное похмелье…
Питер покачал головой.
Стайлз широко и немного пьяно-развязно ухмыльнулся.
-А может быть, это твои сильные руки меня опьяняют, а, чувак? Как опьянили, когда ты меня тащил сюда с моей милой прогулки, так и… – он чувствовал себя бесконечно нелепо, но не мог поделать с этим ничего – язык словно не слушался, хотелось нести любую раздражающую фигню, злить, вызывать эмоции, чтобы было жарко, и остро, и...
-Понятно, все-таки еще, - вздохнул Питер и одним очень точным и аккуратным движением вылил следующий стакан ему на голову.
Сознание прояснилось мгновенно, и желание дурацки шутить пропало, словно его и не было.
-Какого черта? – завопил Стайлз ошалело, мотая головой так, что веер мелких брызг разлетался вокруг, и отфыркиваясь. – Какого, мать твою, хрена ты делаешь?!
Питер предупреждающе поднял брови и многозначительно покачал стаканом в пальцах:
-Я бы посоветовал тебе остыть, Стайлз, - он покивал. – А то…
Но Стайлз действительно уже успокоился.
-Извини, - пробормотал он.
-О, без проблем, - Питер мгновенно вернулся в свое обычное состояние: состояние занозы в заднице, - ты можешь оттачивать на мне свое плоское пошлое подростковое чувство юмора сколько угодно, Стайлз.
Стайлз закатил глаза и хотел ответить, но замер, когда пальцы Питера неожиданно сильно прижались к его губам.
-Тише, - сказал Питер, опять используя свой обманчиво-мягкий, обволакивающий тон, и незаметно перемещаясь ближе, проникновенно заглядывая в глаза. – Споры ни к чему не приведут. Давай лучше поговорим о том, что произошло сегодня. Хорошо?
Стайлз быстро кивнул, и сделал это несколько раз подряд, прежде чем Питер отпустил его губы.
-Ну вот и прекрасно, - вздохнул последний, и послал ему такой стимулирующе-заинтересованный взгляд, что Стайлз невольно подумал, что в искусстве манипуляции он бы переплюнул даже Лидию, хотя вот уж кто-кто, а она могла из Стайлза веревки вить.
-Мне… - Стайлз начал говорить и замер, чувствуя, как краснеют уши. – Мне, в общем, ну, снилось что-то вроде.. эээ.. группового секса.
Питер задрал брови так высоко и так явно попытался сдержать рвущийся смешок, замаскировав его под кашель, что Стайлз понял – он в очередной раз не отпустил шуточку про мокрые подростковые мечты только потому, что эта тема уже стала им обоим порядком надоедать. Нужно было придумать что-то более оригинальное и свежее.
-Там была красноволосая агрессивная девчонка, чувак, одержимый анорексией, и мужик, обжигающий во всех смыслах, словно он – мэйл-версия Ядовитого Плюща, - начал рассказывать Стайлз.
-Хмм… - Питер в задумчивости пожевал нижнюю губу и переплел пальцы. – И вы занимались сексом? Вчетвером?
-Ну… Стайлз помедлил, - знаешь, вообще это не было именно сексом. Мы скорее… узнавали друг друга, как будто они давно не видели меня, а я – их. Будто бы мы давние друзья, или семья, или что-то в этом роде.
Питер кивнул, будто что-то решив для себя:
-Понятно, – а затем спросил, - Стайлз, тебе ведь знакома индуистская концепция тримурти?
-Создание, сохранение и разрушение? – Стайлз нахмурился. – Да, но при чем тут это?
-А при том, что, как мне кажется, мир вступил в очередную эпоху разрушения, - Питер помедлил, а потом добавил настолько серьезно, что невозможно было понять, прикалывается он или нет, - Шива. И тебе не терпится начать свой танец*.
Стайлз покачал головой.
-Ты думаешь, во мне проснулся Шива-Разрушитель? – спросил он совсем уж безнадежным тоном, чувствуя, как медленно съезжает с ума.
Питер отзеркалил его жест.
-Я предполагал это лишь в качестве метафоры; древние религиозные мифы зачастую помогают нам осмыслить те космические процессы, которые мы не в состоянии осознать на уровне прямого понимания. Но, знаешь, Стайлз, учитывая твой сон, я бы предположил отсылки не к индуистской, а христианской традиции.
-Что ты имеешь в виду? – пожал плечами Стайлз.
-Конь рыж, кон бел, конь черен… - задумчиво проговорил Питер, а затем смерил Стайлза нечитаемым взглядом. – Знаешь, Стайлз, мне кажется, что ты в этой раскладке – Смерть.
*Шива курит ритуальную трубку и медитирует, созерцая высшую истину. В тот момент, когда он выходит из своей медитации, то начинает танцевать свой всеразрушающий танец, которым он уничтожает всю материальную вселенную.
Глава 5. Butterflies and hurricanes
Ночью Стайлз ворочается, слушая мерное дыхание Питера рядом. Он сам попросил его остаться «на всякий случай», втайне надеясь, что, если ему опять приснится прекрасный сон про Апокалипсис, Питер сможет понять это по его изменившемуся состоянию и разбудить.
В окна раздражающе светят звезды; Стайлз чувствует их холодный, жадный свет на своем лице, практически осязает прикосновение каждого фотона. Кажется, теперь он начинает понимать оборотней с их зависимостью от Луны. По крайней мере, ему тоже очень уж хочется повыть на эту медную блестящую плошку.
Удушающий шепот он начинает слышать где-то через полтора часа перекатываний с бока на бок.
-Стайлз… - опять шелестит многоголосое нечто, и Стайлз, досадливо закатив глаза, втыкает в уши наушники, в миллионный раз переворачиваясь.
Звучат первые аккорды Personal Jesus в исполнении Мэрилина Мэнсона, и Стайлз вздрагивает, думая, что он уже сыт по горло всеми этими христианскими аллюзиями. Он хочет переключить, но тут появляется голос, и –
Стайлз замирает, понимая, насколько же ошибся, когда хотел отгородиться от шепота музыкой в ушах.
Потому что теперь шепот звучит, кажется, прямо у него в голове, вторя словам песни.
-Your own, - вздыхает доверительно, и Стайлзу мерещится, что очертания комнаты словно отодвигаются, выцветают, растворяясь в темноте,
шаг по лесенке вниз
-Personal, - и все тело парализует, и начинает шуметь в ушах, окутывая мысли сладким дурманом,
два шага, еще ниже
-Jesus, - и Стайлз забывает обо всем, о том, что нужно сопротивляться или быть осторожным, он просто отпускает себя.
Комнату заливает мягким, перламутрово-лунным, ласкает кожу тысячей раздражающе-невесомых прикосновений. Стайлз откидывается назад, волосы разлетаются по подушке, и кусает губы, чтобы сдержать стон. Сейчас он как никогда понимает эту традицию отождествлять любовь со Вселенной.
Его сейчас, похоже, просто разорвет от силы этой вселенской любви, пронизывающей все его существо.
-Your own personal Jesus
Someone to hear your prayers
Someone who cares, - шепчет пространство, и в этом исполнении хрипотца кажется практически блюзовой.
Само понятие времени расплывается, разъезжаясь, как белые нитки на прорехе, и Стайлз всей кожей чувствует подлинную вневременную бесконечность – каждым вставшим на теле волоском.
Бесконечность тягуче-сладкая на вкус, нестерпимо-глубокая в том удовольствии, которое она дарит, и поет ему прямо в уши медленно, нежно, доверительно.
Вдруг из его уха выдергивают наушник; над ним, опираясь на локоть, нависает Питер, обеспокоенно вглядываясь в его лицо.
-Стайлз, что происхо… - начинает он, а потом замирает, полностью парализованный чем-то, что плещется на дне стайлзовых расширенных зрачков.
Это как в детстве пробовать электричество на вкус.
Питеру кажется, что его разрывает на куски, на лоскуточки, и он пытается сопротивляться секунду, но затем Стайлз касается пальцами его лица, и он понимает, насколько это бесполезно.
-Ты не буревестник, Стайлз, - шепчет он и замирает, пораженный, - ты буря…
Стайлз склоняет голову на бок, секунду разглядывая его, а затем возвращает сегодняшний жест, прикладывая кончики пальцев к чужим губам.
-Ты буря, - продолжает Питер, будто загипнотизированный, - и ты перевернешь этот мир…
Стайлз хочет ответить, но чувствует, как в голове начинает пульсировать всесносящий ритм, и ему кажется, что он – бабочка, попавшая в ураган, и ему кажется, что он – бабочка, в крыльях которой танцует ураган, и ему кажется, что он и есть ураган.
Нет, нет, не ураган.
Торнадо.
Настоящая буря.
-А ты, Питер? – спрашивает он нетерпеливо. Ему хочется узнать, ему нужно знать, ну давай, ну же…
-А я – буревестник, - Питер почти хрипит, а затем глотает воздух, будто решаясь на что-то, и заканчивает твердо. – И только я могу выжить в твоем шторме.
Внутри себя он почти кричит.
Ритм делается быстрее, он почти осязаемо обжигает, и Стайлзу хочется танцевать, повинуясь этим звукам, хочется крутиться до тех пор, пока он не придаст чертовой планетке такой момент вращения, что она сойдет с рельсов ко всем чертям.
А затем Питер сдергивает его с кровати, прижимает к стене всем телом, наваливаясь, и смотрит, смотрит на него, находясь всего в полудвижении – и не думая сокращать это влажное, взорванное, пропитанное напряжением пространство.
Стайлз отчаянно цепляется за его пальцы.
Между ними – искры.
-Проклятье, сколько же в тебе силы… - выдыхает вдруг Питер сорвано, и Стайлза сносит осознанием, насколько тот хочет эту силу себе, насколько разрывается от жажды обладания.
И поэтому он вдруг подается вперед сам, упирается Питеру в лоб лбом, берет за горло и шипит ему прямо в губы:
-Так возьми ее, -
И у Питера подгибаются ноги, когда он обжигает свои губы о его, потому что перед таким Стайлзом хочется стоять на коленях.
-Reach out and touch faith, - рычит мир вокруг, и темнота схлопывается над ними коконом, отсекая от всего внешнего.
Этой ночью танец разрушения Стайлз танцует не один.
Глава 6. Self
Стайл сидит на крыльце, и впервые за долгое время курит от удовлетворения, а не от того, что он задыхается, и полуденное солнце печет ему щеки, заставляя щурить глаза с пушистыми ресницами.
По идее, ему не стоит быть удовлетворенным, - кажется, он вчера ночью танцевал танец разрушения мира до основания, и все дела, - но впервые мысль о перерождении не кажется ему чем-то страшным. Он даже немного понимает шиваитов, приписывавших разрушению одновременный смысл созидания.
Такие вот они были, шиваиты.
Любили оксюмороны.
Ему хорошо и спокойно, и это даже не потому, что он сидит на крыльце совершенно заурядного стационарного дома.
Просто он чувствует, словно, наконец, перестав сопротивляться, он не потерял себя в этом космическом безумии, а, наоборот, обрел недостающую часть.
Он наконец-то ощущает себя свободным. Свободным от навязанной не пойми кем судьбы быть «другим».
Теперь он знает точно, что у него миллионы судеб, как и у этой вселенной.
И только одна, та, неправильная, где ему хотелось быть нормальным и обычным, разрушилась вчера, будто бы пресловутая черная дыра уничтожила всю информацию о ней*.
Питер выходит на крыльцо и садится рядом с ним, наслаждаясь солнцем.
Стайлз мигом спорит сам с собой на десятку, что Питер хоть чуть-чуть, но смущен случившимся – а затем понимает, что сам себе проиграл, глядя на самодовольную питерову ухмылку.
Нет, он ничуть не смущен.
-Теперь начнутся война, голод, мор и смерть? – спрашивает Стайлз вместо приветствия.
Питер поворачивается к нему и спрашивает очень довольно и ехидно:
-С чего это ты взял?
-Ну… - тянет Стайлз, смешавшись, - танец разрушения там, и все такое?
- Рудра-тандава, - кивает Питер, подтверждая, - танец разрушения. Но! – он поднимает палец вверх и продолжает, ухмыляясь едва заметно, - Ананда-тандава. Танец радости и сотворения. Мир не собирается рушиться в бездну, Стайлз. Ты просто разрушил одну судьбу и создал другую. Теперь тебе необязательно быть кем-то, кроме самого себя, Стайлз, необязательно становиться конем блед, жнецом или разрушителем.
Это настолько просто и в то же время настолько невозможно, что Стайлз прикусывает себе язык, вскидывает брови, а затем задает самый глупый вопрос из всех, которые роятся у него в голове, среди всех этих «это значит, больше не будет видений и черноты?», «это значит, я больше не буду приносить несчастья окружающим?», «это значит, что вчера был классный секс?»:
-Ты говоришь на санскрите?
Питер фыркает.
-Нет, Стайлз, уж ты-то должен был догадаться. Я погуглил.
Стайлз кивает, улыбаясь, а потом все-таки задает еще один вопрос из тех, которые его мучают:
-Да, ладно, с этой… тандавой все более-менее ясно, но все равно. Почему созидание перевесило разрушение?
-О, Стайлз, - тон Питера нечитаем. – Это вопрос, которым задаются многие ученые и философы. Жизнь почему-то очень любит сложную самоорганизацию, и, знаешь, пожалуй, все религии мира могли бы дать тебе единственный ответ на вопрос, почему…
Стайлз вопросительно кивает, и Питер, явно удерживая серьезное лицо из последних сил, заканчивает мысль:
-Наверное, потому, что вселенная – это любовь.
Стайлз прыскает, а затем прищуривается, озаренный догадкой – он очень умный и сообразительный в таких вопросах, и Питеру не улизнуть:
-Постой-ка-постой-ка… - бормочет он недоверчиво, - ты что же, хочешь сказать, что специально лег со мной спать, чтобы я на тебя накинулся и созидательное начало перевесило деструктивное?
Питер пожимает плечами:
-Ну, как тебе сказать. Во-первых, ради справедливости, это я на тебя накинулся, - если честно, такое зрелище любого парализует и сведет с ума. Но в целом… да, мне совершенно не хотелось, чтобы этот мир разрушался. Так что пришлось изыскивать методы отложить наш маленький Рагнарек на потом.
-Но черт, зачем ты!... – Стайлз всплескивает руками досадливо, и Питер мягко его прерывает:
-Ох, Стайлз, неужели ты думаешь, что ты единственный, кто хотел бы разрушить начертанную тебе судьбу?
Его голос звучит спокойно, и теперь, когда они оба, наконец, являются самими собой, Стайлз осознает, что совсем его не знает.
Пожалуй, он совершенно не против это исправить.
Он пока не вполне представляет, что ему делать с этой обновленной судьбой, неясным будущим и внезапным родством с кучей апокалиптических картинок, но вот просто знать то, что теперь он свободен быть самим собой - все равно, что учиться заново ходить после долгой-долгой болезни, которая казалось безнадежной, но отступила, рассеиваясь в тенях.
Хочется делать очень-очень простые вещи.
Во Вселенной теперь вообще не хочется ничего усложнять.
-Поужинаем вместе? – предлагает он. – Вдвоем, без всех этих индусских многоруких богов, разноцветных коней и сонмищ мертвых из Хельхейма.
И Питер улыбается, соглашаясь.
The end.
*Исчезновение информации в черной дыре – физическое явление.
статья на темустатья на тему
http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%98%D1%81%D1%87%D0%B5%D0%B7%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D0%B8%D0%BD%D1%84%D0%BE%D1%80%D0%BC%D0%B0%D1%86%D0%B8%D0%B8_%D0%B2_%D1%87%D1%91%D1%80%D0%BD%D0%BE%D0%B9_%D0%B4%D1%8B%D1%80%D0%B5"
Название: Принцип неопределенности
Артер: IINuktaII
Автор: Банши без башни.
Пейринг: Питер/Стайлз
Жанр: ангст, романс, мистика, флафф под конец
Рейтинг: R
Размер: ~8000 слов
Саммари: Кто хочет родиться, должен сначала разрушить мир. (с) Гессе
Предупреждения: странное и очень вольное обращение автора с: квантовой физикой, скандинавскими мифами, концепциями индуизма, христианской традицией, касающейся Апокалипсиса. А так же с юмором, логикой и здравым смыслом. Потенциальный ООС и псевдогрупповой секс при участии одной условной женщины (упоминание).
Ссылка: Яндекс диск
Отдельное спасибо хочу сказать своему артеру. <3 Мы нашли друг друга случайно, но Вселенная намекает нам на то, что случайностей не бывает. Спасибо за потрясающе интересную и плодотворную работу над этим текстом и помощь в исправлении ошибок. Надеюсь, это не последний раз, когда мы работаем вместе.)
Саундтреком к тексту является песня London after midnight - kiss, и ее рекомендуется заслушать перед чтением для создания соответствующего настроения.
Глава 1. Space dementia
Сегодня это случилось опять, между третьим и четвертым уроком, как раз тогда, когда Стайлз уже разложил на парте математику и приготовился провести прекрасные сорок минут, пялясь в окно и кусая губы.
В одном наушнике пел про таблетки Молко, едва заметный ветер шевелил тетрадные листы, но этого дуновения явно не хватало – воздух был затхлым, застывшим, словно вязкий кисель.
Стайлз раздраженно завертел головой, не понимая: неужели все эти ржущие беззаботные одноклассники, рассаживающиеся по своим местам, галдящие, перебрасывающиеся ничего не значащими фразами, не чувствуют, как здесь, черт возьми, душно?
Он уже хотел спросить, но тут это случилось.
Снова.
Он еще слышал, как в наушнике London After Midnight сменяют Молко, но звуки отдалились, словно он нырнул с вышки – они прыгали с отцом с таких в детстве, погружались в теплые ласковые воды моря, да, Стайлз помнил их манящую лазурь, и то, как было весело и спокойно, помнил это ощущение защищенности и комфорта…
-Стайлз… - безликий шелестящий шепот пронесся по позвоночнику волной мурашек и липкого, удушающего страха. От секундной иллюзии теплой безопасности не осталось и следа. Вокруг разверзся океан, темный, ледяной и бесконечный – в какую сторону ни глянь. Стайлз запаниковал, чувствуя, как зашлось сердце – сквозь черноту не было видно ничего, но он знал необыкновенно точно: под ногами было не просто глубоко. Там не было дна.
Почему-то в памяти всплыла картинка, которую он вставлял в доклад по глубоководным существам. Сверху на ней была голубая освещенная полоска – манящая спокойствием. Дальше она резко переходила в темно-синий и черный – и нужно было долго-долго пролистывать страницу, чтобы увидеть конец. Такая глубина была похожа на космос – холодный, пустой и огромный, оглохший и нежилой. Не враждебный – никакой.
В детстве мысли о самом себе перед лицом этой отчужденной бесконечности, с которой ты остаешься один на один, всегда вызывали у него слезы.
Однажды, уже в практически взрослом возрасте, у них зашел разговор об этом со Скоттом. Он спросил, бывало ли у него что-нибудь такое. Скотт тогда согласился, вставив что-то про конечность человека, слабого, абсурдно ничтожного там, где само слово «масштаб» теряет смысл. Стайлз замер на мгновение, а затем горячо закивал, в глубине души чувствуя себя обманщиком.
Он никогда не чувствовал себя слабым перед лицом бездны. Он боялся не ее размеров. Напротив, он испытывал чувство, наверное, знакомое людям, испытывающим непереносимое желание ощутить радость полета, шагнув навстречу пропасти с неогороженого моста. Он чувствовал, как бездна его зовет.
-Стайлз? – голос, зовущий его, изменился, стал четким, уверенным, абсолютно точно – единственным. Озабоченным. – Стайлз, дружище, ты в порядке?
Звуки вернулись, как лавина, нахлынув на него сносящей волной.
-You'll never understand
The meaning in the end
We're standing at the gate
You'll meet the darkest fate, -
Пел наушник. Стайлз содрогнулся и выдернул его, мельком мазнув рукой по лицу. Почувствовал мокрое, уставился в ступоре на трясущиеся бледные пальцы. На пальцах были капли влаги.
-Эй, чел, может, тебе к доктору? – Скотт схватил его за рукав, - Ты весь в испарине и трясешься, как будто призрака увидел!
Стайлз кивнул заторможено, механически сгреб все, что лежало на столе, в сумку одной огромной кучей, и не пошел – почти побежал к двери. Налетел у самого входа в кабинет на учителя, сбивчиво забормотал извинения, не останавливаясь:
-Я… Мне к доктору.. Извините, мне надо, - договорил он, уже стоя в коридоре.
Он практически чувствовал, как несколько пальцев там, за дверью, взметнулось к вискам, как зашептались дорогие одноклассники, вынося ему диагнозы один за другим.
Плевать.
Прошлый год отдалял их друг от друга, медленно, но неотвратимо – этот же рубанул с плеча, отделяя их безоговорочно: ему, в отличие от его предшественника, решимости было не занимать.
Стайлз пошел к выходу, на ходу натягивая капюшон толстовки на глаза и сжимая пачку сигарет в кармане.
Он курил уже почти месяц; грязно-сизый горячий дым магическим образом выстраивал мысли, прояснял голову, почти_примирял Стайлза с реальностью. Все казалось почти_нормальным, если смотреть сквозь дым.
Меньше всего ему не хотелось расстраивать отца.
Стайлз иногда думал о том, что только ради него он все еще делает домашки, переживает за отметки, таскается в школу, умирая от скуки, когда слышит обрывки разговоров одноклассников, похожие на пережеванную жвачку.
Ради отца пытается стать обычным школьником, простым подростком, беспечным, легкомысленным, неадекватным настолько, насколько положено быть тинэйджеру, нормальным.
Почти неделю он прятал сигареты; старался не общаться с отцом несколько часов после того, как покурил, засовывал пропахшие табаком руки в карманы.
Потом был вечер – по-осеннему холодный и пустой, он пах сквозняком и невысказанными обещаниями, растворяющимися на губах, тягучий и чистый, как дом после пожара, в котором распахнули все окна и ветер выдул запах гари, оставив только пустоту - как раз такой, как любил Стайлз.
Он чувствовал себя так, словно учился ходить после долгой болезни. Вдыхал, глубоко затягиваясь, позволяя воздуху вперемешку с дымом заполнять легкие, и задерживал дыхание, чувствуя, как проясняется в голове.
Когда отец тихо вышел и встал рядом, Стайлз вздрогнул, запаниковал, попытался спрятать окурок… Отец остановил его одним мягким движением руки, приобнял одобряюще его за плечо. Сжал губы, как всегда, когда собирался сказать что-нибудь по-отечески вразумляющее.
-Стайлз, - позвал его и продолжил, помолчав чуть-чуть, - сынок, тебе не нужно прятаться. Веришь ты или нет, но проблема подросткового курения – это меньшая из проблем, которые меня сейчас волнуют.
Стайлз склонил голову.
Спорить с этим было сложно. Курение – явно меньшая из их проблем.
***
Стайлзу хотелось пройтись. В воздухе пахло осенью – запах прелых листьев и влажности, шелестящий гравий под ногами, поредевшие кроны деревьев, склонявшиеся над газонами с желтеющей травой. Все вокруг казалось правильным в своей молчаливой отрешенности. Все было пропитано запахом пустоты.
Он был уже в паре кварталов от школы; в ушах грохотал Роб Зомби.
-A teenage wolf with a bloody knife going down in the dark, - прорычали наушники, и Стайлз усмехнулся, подавляя желание нервно расхохотаться. Это мы уже проходили, хватит с нас волчат.
How to make a monster baby, how to get it on
How to make a monster baby, how to get it on
Стайлз раздраженно стряхнул с ушей черные цепкие лапки проводов, свернул в глухую подворотню, подальше от любопытных взглядов, и обессилено прислонился к стене, впечатал костяшки в равнодушный кирпич, надеясь на отрезвляющую боль.
На глаза волнами накатывало черное, и Стайлз опять потянулся за сигаретами в попытке отогнать это. Вытряхнул одну из пачки не глядя, мельком только отметив, что осталось уже меньше половины – проклятье, он ведь купил их только сегодня… Но не успел он прикурить, как рядом услужливо вспыхнул теплый пляшущий огонек зажигалки.
Стайлза хватило только на то, чтобы отшатнуться, даже не испугавшись толком.
Питер соткался из теней эффектно, - умеет, паскуда, - и смотрел с таким раздражающим пониманием во взгляде, что Стайлзу захотелось его ударить.
-Привет, - поздоровался Питер буднично, - ну, и что у нас тут? Позднее взросление, прогулы и курение в подворотнях? Переходный возраст ударил подло из-за угла?
Стайлзу, как назло, захотелось его послать. Предсказуемо и по-подростковому.
Он сцепил зубы, выдохнул неровно. Поднес сигарету к все еще тлеющему огоньку, затянулся и только тогда сказал так спокойно, как только мог:
-Спасибо за заботу, конечно, всеобщий добрый дядюшка Питер, но тебе не о чем беспокоиться. Стайлз все еще в добром здоровье и не собирается сходить с ума на фоне бущующих гормонов. Все нормально. А теперь не мог бы ты…
Он не договорил.
Приступ скрутил его внезапно; чернота нахлынула резко, перед глазами все помутилось, и он почувствовал, как съезжает по стене – падение показалось ему бесконечно долгим, словно он проваливался в колодец без дна, все ускоряясь и ускоряясь, безо всякой возможности притормозить.
Он попытался приподнять руку, чтобы схватиться за что-нибудь, но нащупал только пустоту, взмахнул растопыренными пальцами нелепо – и почувствовал, как сильные руки, слишком горячие для обычного человека, стискивают его и прижимают к себе.
-Тшш… Стайлз, я не буду говорить, что все хорошо, но пожалуйста, оставайся в сознании, ладно? – пробился в уши настойчивый шепот. – Я отвезу тебя к себе, и ты мне все расскажешь. Только оставайся в сознании, Стайлз…
Он пошел за этим шепотом, повелся, как слепой за поводырем. Перед глазами мелькнула освещенная шумная улица. А затем он ощутил мягкость кожаной обивки – его погрузили в машину, как ком, и он повалился на заднее сиденье, чувствуя, что не может удерживать тело в вертикальном положении.
-Таксистам блюют под сиденья, - непонятно как сумел выхрипеть он; хотелось смешно пошутить про крутую тачку Питера, и то, как он его подвозит, и про свое состояние, и про ситуацию в целом, но, кажется, вышла только какая-то странная херня.
Питер, однако, приподнял бровь и хмыкнул, показывая, что сумел различить смысл в сумбурном заявлении Стайлза.
Они мягко тронулись с места; Стайлз хотел еще сказать, что с его стороны одержимого переходным возрастом подростка будет очень забавно испортить Питеру обивку, или сделать еще что-то абсурдное и разрушительное, но он не сумел.
Он все-таки отрубился.
Глава 2. Разность температур
Он чувствовал, как тонет в мазуте.
Вязкая черная жидкость мягко и настойчиво обволакивала ноги, налипала комьями, заставляя слабеть колени, утягивала, засасывала в себя.
Стайлзу хотелось кричать, биться в черном слякотном омуте, расползавшемся вокруг, как бьются чайки, попавшие в пятно нефти, беспомощно расправляя изломанные крылья, но в голове пульсировало только глупое, неуместное сейчас воспоминание о том, как ребята из National Geographic рассказывали про зыбучие пески. Там был и интересный рассказ о свойствах почв, и о минералах, из-за скопления которых песок становится зыбким, но все это было неважно. Важным было одно простое правило: чем больше дергаешься – тем быстрее тебя засосет.
И Стайлз стоял беспомощно, чувствуя, как жадная чернота доходит до линии бедер, чувствовал ее влажную, плотную, липкую удушающую теплоту, старался дышать носом, помня о том, что даже учащенное биение сердца может помочь этой штуке стать еще более зыбучей.
А затем он случайно коснулся тепла поверхности кончиками пальцев, и его словно парализовало в ту же секунду, прошивая миллионом воспоминаний одновременно: о школе, о Скотте, о доме, обо всем том дерьме, которое выливалось на них последнее время. Воспоминания не были сюжетными – Стайлз не запоминал действия, он запоминал эмоции. В этих же обломках эмоция была всего одна. И это была эмоция, которую переживает раз за разом человек, каждый день таскающий у себя за спиной хорошую бетонную плиту.
К черту зыбучие пески.
Он и так проводит в мазуте каждый день своей гребаной жизни.
Это было так резко и остро, воспоминания множились, накладывались одно на другое, что Стайлз почувствовал, как из легких выбивает воздух этой невыносимой тоской.
А затем он пошатнулся и начал падать туда, прямо в мазут.
Последнее, что он почувствовал перед тем, как черная жижа залепила ему глаза, схватила за руки и хлынула в легкие, был легкий запах карамели, которому неоткуда было взяться в этом чертовом безумии.
***
Сладкий запах его разбудил.
Пахло карамелью, и еще – предрассветной свежестью, духота, наконец, отступила, оставив Стайлза с неожиданно ясной головой наедине с блаженными холодом и пустотой.
Впрочем, насчет «наедине» он все-таки погорячился.
Источником запаха карамели оказалась чашка с чем-то очень молочным и сладким, судя по источаемому аромату. Чашка – высокая, бежевая, с узором в виде кофейных зерен – первое, на чем у Стайлза получилось сфокусироваться. Разум отказывался воспринимать картинку целостно, взгляд скакал с фрагмента на фрагмент – кажется, комнату освещают первые солнечные лучи, и в их свете у Стайлза танцуют волшебный танец золотые пылинки перед глазами. Это словно собирать пазл: чашка бежевая и пахнет молочным, бежевая чашка стоит на простом деревянном столе цвета шоколада, оперевшись краешком бедра на шоколадную столешницу, стоит Питер, скрестив на груди руки, в руках у Питера еще одна чашка, темно-красная, глянцевая, пузатая и лаковая на вид…
Стайлз резко дернулся, вываливаясь из разноцветной кутерьмы, враз начавшей казаться олигофреничной, в реальность, и осознав внезапно: черт. Питер.
-Доброе утро, - вежливо сказал всеобщий дядюшка и отсалютовал Стайлзу чашкой.
Стайлз в ответ только застонал, сползая вниз по подушке. Только этого психопата ему и не хватало, в дополнение к настойчивым, Стайлз бы даже сказал, маниакальным попыткам одной непонятной, но очень черной субстанции с ним подружиться. Надо же было так попасть!
-Какао, - все также вежливо продолжил Питер и улыбнулся. – С маршмеллоу.
Стайлз приоткрыл один глаз, изображая заинтересованность.
-Хм, дядяПитер, - произнес он, сжевывая два слова в одно. – Ты потрясающе галантен, конечно, и все такое, но я не девушка.
«ДядяПитер» в ответ невнятно хмыкнул.
Стайлз почувствовал повисшую в воздухе насмешку, но Питер выдал лишь нейтральное:
-Все любят какао с маршмеллоу, даже такие брутальные парни как ты, Стайлз, не отрицай.
Он присел на краешек кровати и передал Стайлзу чашку. Тот оплел ее пальцами и сам удивился тому, как приятен исходящий от нее жар. Последнее время его тянуло исключительно к штукам, приближающимся по температуре к тому, чтобы стать сверхпроводимыми*, поэтому он уже успел забыть, как оживляет горячее тяжелое покалывание в кончиках пальцев.
-Ну что, - Питер сонно потянулся, прервав фразу, и Стайлз еще раз удивился тому, как не вязался этот расслабленный образ с тем, что представлял из себя Питер обычно. Словно все это – и солнечная пыль, и шоколадно-кофейно-сливочные тона, и девчачье какао, - было декорациями какого-то спектакля, в котором Стайлз играл роль единственного зрителя, а Питер был прима-балериной. – Испортим это чудесное утро разговором по душам или нет, спасибо?
-Нет, спасибо, - покачал головой Стайлз, а потом добавил, не удержавшись, - ты его уже испортил.
-Стайлз, - мягко и вкрадчиво начал Питер, перенося вес на ближайшую к Стайлзу руку – совсем чуть-чуть, но тот почувствовал, как от этого движения по загривку пробежали мурашки, - нам нужно поговорить.
Стайлз поджал губы и покачал головой.
-Мой психотерапевт говорит, это переутомление.
-Ох, господи боже, - Питер закатил глаза, - у тебя нет ни психотерапевта, ни переутомления, и ты это знаешь. Дальше.
-Дальше? – Стайлза внезапно начало раздражать это все. Эта солнечная комната, отделанная деревом, это радостное и спокойное утро, такое, каких не было уже давно, попытки Питера сыграть с ним в какую-то очередную игру. Даже то, что не хотелось курить впервые за этот месяц, словно бы он вновь обрел способность дышать, не смешивая душный воздух с дымом, неимоверно раздражало. – А дальше я оденусь и пойду домой. Спасибо за ночлежку и все такое, Питер, но серьезно, неуравновешенные подростки – не твой уровень игры, и я сам смогу разобраться со своим переутомлением и психотерапевтом, окей, чувак, ладно?
Говоря все это, Стайлз снимает со стула свою одежду – она аккуратно сложена, и это тоже раздражает, - напяливает ее впопыхах, двигается одновременно в сторону двери. Он понимает, что на втором этаже небольшого дома, и это мельком царапает разум – разве Питер снимает дом? – но мысль не задерживается, и Стайлз сбегает вниз по ступенькам, оправляя рубашку на ходу.
Питер идет за ним, быстро, но не торопясь.
-Ну все, до встречи, увидимся, - Стайлз разворачивается на пятках энергично и салютует рукой, распахивая дверь и выскакивая во двор.
Он успевает пройти еще шагов пять, чувствуя, как вдруг подкашиваются ноги, и черная земля ухмыляется ему безгубо, когда он встречает ее щекой. Солнце вдруг окрашивается черным, будто бы мгновенно наступило затмение, и Стайлз чувствует все это опять – и отчаяние, и духоту, и нехватку воздуха, и проклятую плиту за плечами.
Он поворачивается обратно к дому и видит, как Питер стоит на пороге, прислонившись плечом к дверному косяку.
-Я не сказал тебе, Стайлз, - замечает отчего-то очень осторожно тот, - но, видишь ли, тебе придется у меня остаться.
*Шутка из области квантовой физики, касающаяся сверхнизкой температуры материала.
***
Когда они все-таки смогли вернуться в дом, Стайлз только и был способен, что вытирать испарину со лба и гулко, часто дышать. Кажется, теперь он вполне понимал, что чувствовал Скотт, зависимый от своего ингалятора. Когда не можешь дышать, это… словно Большой Разрыв прямо в твоей груди. Словно коллапсируют легкие, выворачиваются наизнанку, в глазах темнеет, колет между ребрами. Все, о чем ты можешь думать в такой момент – это время, которое вдруг начинает измеряться не секундами и часами, а молекулами кислорода, который ты умудряешься протиснуть себе в дыхательные пути. Время с очень простой арифметикой.
Стайлз помотал головой. Все изнутри словно жгло огнем, но ощущение отступало, зато это чувство чистоты вдыхаемого воздуха начало возвращаться опять.
-В чем фишка? – задал он вопрос, поднимая на Питера тяжелый взгляд.
Питер скрестил руки на груди.
-В стационарном состоянии этого, - он махнул рукой, обводя окружающее их пространство, - прекрасного жилища. Только не спрашивай, почему оно стационарно, я и сам не знаю.
Стайлз хихикнул.
-«Прекратите спрашивать себя „Да как же это возможно?“ — так как вас занесёт в тупик, из которого ещё никто не выбирался»*, да?
Питер склонил голову, улыбаясь:
-Именно так. – он придирчиво оглядел Стайлза и добавил, - Кстати, какао еще осталось, но разогреть его ты сможешь и сам.
Стайлз кивнул, встал, чувствуя себя уже на удивление прилично, и пошел на кухню. Кухня была на первом этаже и занимала его почти целиком – она была просторной и светлой, как и та комната, в которой Стайлз проснулся. Еще на первом этаже были кладовка и маленькая комнатушка, в которую Стайлз решил заглянуть позже. Дом действительно был небольшим и похожим больше на обиталище лесной ведьмы, чем на логово оборотня, одержимого манией величия.
Пока Стайлз хлопал дверцами шкафчиков и возился с допотопной плитой, Питер наблюдал за его действиями, опять стоя в дверях – кажется, у него был на этом пунктик. Подал голос он только тогда, когда ковшик с молоком отправился весело булькать на конфорку.
-Я буду задавать вопросы, Стайлз, - он опять говорил очень мягко и нежно, задушевно, - от тебя требуется только отвечать.
-Угу.
-Когда ты вываливаешься из реальности, какие образы приходят тебе в голову? – каждое его слово было таким веским, они падали так медленно и мягко, словно в слой бархатистой воздушной муки, что Стайлза против воли потащило за этим тоном, интонациями, и он, сам не особо желая, начал сквозь сжатые зубы:
-Темнота. Океан. Зыбучий песок, вернее, зыбучий мазут. Пустота и холод, отчужденность, огромная глубина, давление…
Слова, поначалу увесистые и неуклюжие, посыпались из него одно за другим, и он сам не заметил, как рассказал Питеру все.
Когда он закончил, молоко уже почти выкипело на плите.
*Стайлз цитирует Ричарда Фейнмана, известного американского физика.
Глава 3. Кое-что о значении слова «другие»
У Стайлза все хорошо, правда.
Он живет с любящим отцом, у него есть друзья, он нормально учится в хорошем месте, ему не приходится воровать еду, чтобы кормить семью, или спать в ночлежках, или делать что-то еще из того, что общество обычно подразумевает под настоящей борьбой за свою жизнь.
По сравнению с большинством населения земного шара он просто возмутительно, абсолютно счастлив.
Утро где-то за месяц до того, как впервые на него падает охотничьей сетью густая темнота, находит абсолютно счастливого мальчика Стайлза в ванной; у него мокрое лицо и брови, сведенные в нервном напряжении; он держится за раковину так крепко, что белеют пальцы.
Счастливый мальчик долго смотрит на себя в зеркало, сжимает губы, хмурится.
-Все хорошо, - говорит он отражению. В пустоте ванной комнаты это звучит ужасно глупо. Он делает еще одну попытку. – У тебя все хорошо.
Ему ужасно хочется быть нормальным – он, черт побери, вполне нормален, и ему действительно не на что жаловаться.
Он долго вглядывается отражению в зрачки. Многие боятся увидеть в зеркале злого духа, или какую-то еще сверхъестественную херню, или просто – того, что отражение внезапно перестанет двигаться в точности так, как двигаются они. Стайлз этого не боится. Зеркало – всего лишь тонкий налет амальгамы на гладкой поверхности, в нем нет никого, кроме самого Стайлза.
От осознания этого и становится хреновей всего.
Лицо Стайлза кривится; он кусает губы в тщетной попытке сдержать истерику, комком собравшуюся у горла, мешающую дышать.
-Ты можешь, - строго говорит он отражению, вернее, пытается строго, но получается до омерзения жалостливо, - ты можешь жить так же, как все остальные, ты можешь быть обычным подростком, ты можешь радоваться обычным вещам, ты можешь, можешь…
Рыдания все-таки вырываются не из горла даже, а из-под самых ребер, сотрясая тело Стайлза, и он некрасиво раскрывает рот, слепо глядя в потолок с мигающей лампочкой.
-Ты можешь не приносить страданий людям, которые тебя любят… - полустонет-полушепчет он, глотая воздух судрожно.
Сползая по стене, он вспоминает все эти счастливые лица, довольные лица, встревоженные лица, печальные лица. Нормальные лица, черт побери. Лица людей, которым никогда не хотелось вскрыть себе грудную клетку, чтобы вытащить оттуда какой-то изъян, какой-то осколок кривого зеркала, что-то, застрявшее так глубоко, что уже почти не мешает – только неуловимо отличает его от всех остальных.
Что-то, из-за чего осознанием накрывает до невозможности четко: нет.
Оннеможет.
Не может.
***
Они с Питером разговаривали еще долго – солнце давно перевалило в зенит, начали сгущаться сумерки.
С кухни они переместились обратно на второй этаж – там было комфортнее и теплее. По правде сказать, тепло их обоих интересовало мало – Питер был оборотнем, а Стайлз… У него был, судя по всему, с холодом затяжной роман. Впрочем, в том, как он искал уединения и холода, было тоже что-то почти космически пугающее, так что он не стал протестовать.
-…в общем, эти сюжеты с зовущей пустотой в разных вариантах меня уже порядком достали, - закончил, наконец, свой рассказ Стайлз. Он раскраснелся, на щеках цвели красные пятна, но ощущение сбитого от долгой речи дыхания тоже было приятным. Он не помнил, когда последний раз обменивался с кем-то больше, чем парой ничего не значащих фраз, дурацких, забавных и неуместных, исправно поддерживавших его имидж милого мальчика, или успокаивающих, призванных показать, что с ним все в порядке, если он общался с кем-то из близких.
Все эти фразы задевали его примерно так же, как движение любой элементарной частицы в другом сверхскоплении.
Питер смерил его долгим пронзительным взглядом.
-Я знаю, насколько вы все верите мне, Стайлз, - сказал он, и в голосе его слышалось что-то, похожее на уважение, восхищение и ужас разом, - и не буду просить доверять мне больше, но… ты обязательно должен осознать, что твои небольшие проблемы с темной и мрачной материей, которая к тебе прицепилась, будут в ближайшее время первостепенны не только для тебя.
-Хочешь сказать, ты внезапно обеспокоился судьбой бедных пубертатных подростков, страдающих галлюцинациями? – Стайлз не понимал, зачем Питеру все это, и это напрягало, - Следующим шагом будет что, запись в Красный Крест?
Питер покачал головой.
-Я не хотел сказать, что твоя личная проблема будет и моей тоже, но, видишь ли, дело вот в чем, - он понизил голос и продолжил, выдержав паузу, - вообще-то это будет всеобщей проблемой. Так что, боюсь, мне никуда не деться из всех этих, - он покрутил рукой в воздухе, - отношений социального круговорота, который, если честно, больше всего напоминает мне омут. А ты знаешь правила для попавших в омут, Стайлз.
-Нужно нырять к точке его образования… - пробормотал Стайлз задумчиво.
-Именно.
Стайлз поднял взгляд, все еще не понимая:
-Ты хочешь сказать, что считаешь, что происходящее со мной каким-то образом затронет… всех?
И Питер опять повторил, все же не выдерживая серьезный тон и пряча улыбку в уголках губ:
-Именно.
***
Стайлз стоял у раскрытого окна и жадно ловил прохладный вечерний воздух, чувствуя, как лижут кожу последние красноватые лучи закатного солнца, как становится все тоньше огненно-розовая полоска света над темнеющим лесом, от которого веет чем-то зовущим и мрачным.
Питер ушел, обещав вернуться завтра – у него были какие-то незаконченные дела в городе, и, несмотря на его шутку о том, что с завтрашнего дня у него наконец-то, как у образцового дяди, начнутся каникулы в одном домике на лесной опушке с неуравновешенным подростком, Стайлзу было не по себе от мысли, что он будет должен провести здесь ночь один.
Мысли, не затуманенные больше вязкой духотой, роились в голове, так лихорадочно сменяя одна другую, что Стайлз с силой укусил себя за губу в попытке взять себя в руки и обдумать, наконец, слова Питера.
…Питер вещал убедительно, но дело было не в его тоне – Стайлз верил его словам, даже е понимая их, просто иррационально чувствовал, что тот говорит правильные вещи.
-Знаешь легенду про мировой потоп, Стайлз? – говорил Питер. - Вот только это был не потоп. Это была гроза. Очистительная, - он артистично поднял руку, - смывающая все гроза, иссекшая Землю хлесткими струями, будто розгами, выжегшая молниями все опухоли, которые оставили ей обитатели.
-Да ты поэт, - Стайлз нервно дернул губами, скривил их. Это, кажется, было призвано изображать улыбку. – Это какое-то особое оборотничье помешательство на разнообразных цитатах о круге жизни, или как?
- Когда мир охватят войны и усобицы, когда исчезнут границы, когда начнутся засуха и мор… - Питер говорил, не обращая внимания на слова Стайлза, - грянет буря. А ты – буревестник, Стайлз, грозовой мальчик, предвестник грозы.
-Стой-стой-стой! – замахал Стайлз руками, отвлекая Питера от декламации, - ты, конечно, очень возвышенно излагаешь, но не мог бы ты пожертвовать поэтичностью и донести свою мысль более ясно? Ты что, хочешь сказать, что я тут знаменую собой некий условный Рагнарек, который охватит чертов мир?
-Ну, мы не знаем, будет ли это похоже на Рагнарек в том виде, в котором его преподносят нам скандинавские мифы, - хмыкнул Питер, - но в целом да, ты верно уловил мою мысль.
Стайлз потрясенно замер. Он внезапно вспомнил про корабль из ногтей мертвецов, про съеденное солнце и последнюю битву, которую обещали мифы. Перед мысленным взором всплыли лица отца, Скотта, Лидии – всех, кого он любил так сильно. Всех их – живых, свободных, обладающих правом выбора. Всех тех, чей мир внезапно очень скоро подошел к концу.
-И… что нам с этим делать? – спросил он, пытаясь игнорировать мерзкий комок, вставший в горле при мысли о том, что, кажется, он снова является символом бед всем, кто его окружает.
-Ты знаешь теорию хаоса, которую еще называют эффектом бабочки, Стайлз? – очень спокойно спросил Питер.
- «Если бабочка взмахнет крыльями в Китае, то начнется ураган в Мексике»*? – Питер кивнул. – Знаю.
-Тогда ты знаешь, что нам делать. – И Питер ехидно ухмыльнулся, враз становясь похож на самого себя, - поменьше размахивать крылышками.
Стайлз глубоко вдохнул, пытаясь взять себя в руки. Одна его часть требовала мгновенно начать искать пути решения проблемы, действовать, обдумывать варианты и планировать ходы, а другая, безумно уставшая, кажется, надломившаяся под весом той злополучной невидимой плиты, шептала: «хватит. Прекрати. Прекрати пытаться доказать себе, что с этим надо бороться. Это ты».
«Это не я», - протестовал ей Стайлз, но выходило неуверенно. Он действительно был другим – всегда, сколько себя помнил, и бессмысленная игра по надеванию тысячи масок одну за другой порядком ему осточертела. Хотелось… сдаться. Прекратить бесплотные попытки оказаться не самим собой.
Он безумно желал бы, чтобы его захватил какой-то злой дух, или, может, чтобы у него помутился рассудок, он ужасно хотел, чтобы эта часть его личности была кем-то другим, не им самим. Пускай бы в его мозгах завелась локальная черная дыра, мечтавшая сожрать вселенную – это бы было понятно, логично, нор-маль-но – насколько вообще применимо понятие нормальности ко всему этому сверхъестественному дерьму. Но зеркала всегда были лишь тонким слоем амальгамы, и злых духов не было в его голове тоже.
Все, чего боялся Стайлз, все, от чего он бежал, все, что он так отчаянно хотел вырвать из своей груди, было им самим. Только им. И никем больше.
Он сам был своей черной дырой, и падал все глубже за горизонт событий, чувствуя, как ее огромная, голодная, слепая масса выворачивает его наизнанку.
*(с) Эдвард Лоренц.
Глава 4. Уроборос
Когда холодный шепот коснулся ушной раковины, прошелестел: I know, who you are, I know, who you are not, - Стайлз понял с выкристаллизовывающейся уверенностью: он сейчас спит в наушниках.
Он знал эту песню Сержа Танкяна, помнил, как заснул, забыв выключить плеер, и ждал, что сейчас сон прервется, рассыпется осколками, как обычно рассыпались осознаваемые сны, но почему-то не происходило ничего.
Голос повторил нежно эту фразу еще раз, и Стайлз смог расслышать музыку, которая доносилась словно бы отовсюду одновременно. Громкость медленно нарастала, и следом за голосом уха Стайлза коснулось дыхание, а затем он почувствовал прикосновение мокрого языка, лизнувшего его ушную раковину – осторожно, почти невесомо, по самой кромке.
The hands of my mind, my thoughts trembling
The hands of time, time always meddling
Silence is deafening to my ears
How could the obvious be ignored?
The silence is threatening when she appears
The ceremony will always be performed
Стайлз повернул голову, силясь сфокусировать взгляд на девушке, стоявшей перед ним, но ее лицо будто неуловимо менялось каждую секунду, перетекало из одного выражения в другое, и Стайлз, неотрывно глядя ей в зрачки, почувствовал, как кружится голова. У нее были ярко-красные волосы – красные, не как закат и не как спелая вишня, нет, при взгляде на них в голову приходило всего одно сравнение.
Они были цвета не запекшейся крови.
Она склонила голову, внимательно разглядывая Стайлза, и в ее взгляде было столько теплоты и узнавания, что тот опешил.
Не думая ни секунды, он безотчетно, будто не по своей воле, поднял руку и провел пальцами по ее волосам. Они были теплыми, как кровь.
Она улыбнулась ему так, словно хотела что-то сказать, но вместо этого открыла рот и прижалась губами к губам Стайлза, не целуя – соприкасаясь одним длинным движением. Разделяя и смешивая дыхание, так, будто Стайлз был для нее кем-то бесконечно родным, кем-то, с кем хотелось дышать в такт. Он почувствовал, что не может отодвинуться, прижался безотчетно ближе –
И вот тогда она все-таки поцеловала его.
Закружилась голова. Ее губы настойчиво раздвинули его, и язык жадно столкнулся с его языком, она целовалась бешено страстно и яростно, превращая поцелуй в борьбу, и Стайлз мгновенно забыл обо всем, не менее отчаянно отвечая. Их кинуло друг к другу, вжало какой-то извращенной силой тяготения, они кусали друг друга, она рычала в поцелуй, и Стайлз чувствовал, как пальцы прилипают к ее молочной коже, белоснежной, идеальной. Словно созданной для того, чтобы полыхать в пламени. Хотелось оставить следы, расцветить ее синяками, искусать плавную линию плеч, и Стайлз видел пожар, разгоравшийся в ее взгляде под алыми ресницами, и понимал – она хочет того же не меньше, чем он.
Она толкнула его изо всех сил, навалилась сверху сама, вцепилась ногтями в плечи, - а затем вдруг махнула головой себе за спину, хлестнув его розгами волос цвета крови.
-Смотри… - прошептала она, и шепот все так же был безликим, все так же доносился отовсюду одновременно, но Стайлз был слишком разгорячен, чтобы это заметить.
К ним не шел - плыл полубог, и его кожа будто бы светилась изнутри. Его труп был бы самым прекрасным трупом на свете, если бы он умер прямо сейчас.
Он был экстремально худ; ребра линовали кожу, было видно, как они вздымаются каждый раз, когда он набирает воздуха в грудь; из ямок над его ключицами можно было пить воду, а его длинные птичьи пальцы, худые и изящные, словно у музыканта, путались в волосах, черных, как смоль.
Он был недосягаем. И безумно уязвим одновременно.
Он остановился в сантиметре от них, в жалких долях мгновения, и Стайлз, не выдержав, поднял руку, одновременно желая и боясь его коснуться.
Полубог посмотрел на него свысока и снисходительно, и во взгляде его льдисто-серых глаз читалась мягкая ирония, перемешанная с таким же узнаванием, как и у красной девушки.
А затем он сам взял его руку своими длинными, мягкими на ощупь пальцами, и положил ее себе на тазовую косточку, выпиравшую так, что, казалось, она сейчас прорвет тонкую кожу.
И Стайлза затопило таким голодом, таким невозможным, иссушающим, жадным желанием обладать, что он сам не понял, как притянул его к себе за бедро, как впился губами, ощущая сводящий с ума запах, и гладкость, как раскрыл рот, не в силах сдержаться, укусил сильно, до крови, и повторно сошел с ума от безупречного дразнящего вкуса, не насыщавшего, а только дразнившего все больше и больше. Он лизал и кусал его бедра, стараясь распахнуть губы шире, захлебываясь им, и чувствовал, как весь становится движениями своего языка, растворяется в рубиновой жидкой крови своего полубога, которая все текла и текла…
Внезапно сильные руки обвили его торс, отрывая от укусов, и Стайлз почувствовал, как сзади к нему прижалось сильное тело. Все вдруг стало нестерпимо острым; каждый вдох был так насыщен, что, казалось, обжигал легкие. К виску прижался чужой лоб, горячий и покрытый потом. Чужое дыхание обжигало тоже; и Стайлз развернул голову навстречу, пытаясь рассмотреть еще одного участника действа. У него было загорелое лицо с широким подбородком, под густыми бровями сверкали миндалевидные зеленые глаза такого насыщенного оттенка, словно они были ядовиты. Он усмехался, показывая белоснежные острые зубы и мелькавший между ними острый язык, он держал Стайлза так, как если бы был хозяином положения уже много-много лет, и Стайлз почувствовал, как сердце пропускает удары, будто его отравил этот взгляд, и эти прикосновения, будто он находился в районе с повышенной токсичностью, будто он, словно Джокер из комиксов, упал в чан с кислотой. Пытаясь совладать с собой, он придвинулся ближе и поцеловал рвано эти губы – и замер от ощущения, прострелившего все его тело. Его вдруг окунули в чистый кипяток, он вдруг нырнул в прорубь, вдруг оказался в сошедшем с рельсов поезде. Это было так больно и так остро одновременно, что на глаза выступили слезы, а дыхание перехватило. А следом он почувствовал сразу все – ногти и красные плети волос, рассекающие его кожу, худое тело под пальцами, сплошь состоящее из острых углов, ядовитое дыхание у виска и руки, сжимавшие его самого в клетку – не вырвешься…
А затем все остановилось, словно он впитал в себя это без остатка. Он вдруг стал ее агрессией и болью, и его перфекционизмом и красотой умирания, и тем ядом, неотвратимо захватывающим все, которым был последний… Он стал этим, и принял, распахнувшись полностью, все их дары – и на какую-то секунду понял все, вообще все, что когда-то происходило, происходит или будет происходить во Вселенной.
Он стряхнул их с себя, чувствуя, как они падают перед ним на колени, и осязая под ребрами космический холод, в который сплавились все эти разрывающие его ощущения. Холод разверзался так, словно бы Иггдрасиль пророс через его позвоночник.
Он принял все.
***
Утро застигло его врасплох, выдергивая из сна – проклятье, он был таким четким, что Стайлз даже забыл о том, что знает, что спит.
Он открыл глаза и полежал немного, глядя в потолок, пытаясь прийти в себя.
Мысли не путались; наоборот, он словно бы иррационально осознал вообще все, что могло их волновать, но не мог понять разумом, с чем это связано.
Встав и механически одевшись, Стайлз подошел к двери, и, осторожно помедлив на пороге, сделал шаг за, держась рукой за косяк и готовый в любой момент вернуться обратно, если опять нахлынут тени и закружится голова.
Но ничего такого не произошло.
Он прошел дальше, чувствуя, как приятно гудят ноги – его распирало энергией, хотелось бежать, хотелось менять все вокруг себя, и ладони зачесались от желания касаться, трогать, осязать, чувствовать. Стайлз перешел с шага на бег медленно, пробуя ритм, привыкая к нему. Ощущение бетонной плиты за спиной, ставшее почти родным за это время, не беспокоило совершенно, как если бы вся тяжесть минувших дней растворилась в этом холодном воздухе, воздухе голой пустоши после пожара.
Он раскинул руки и запрокинул голову, захлебываясь сладким ветром через край.
Эйфория захлестывала, мир вокруг казался только-только родившимся, до прекрасного молодым, как и сам Стайлз.
Все было чудесным. Кроме…
Стайлз потянул носом, чувствуя на грани обоняния знакомый запах, ставший ему таким привычным – запах спертого воздуха. Это был запах отработки в тесном классе после уроков, и запах отчаяния, когда спирает горло при виде отца, в очередной раз пытающегося казаться не настолько раздавленным всей этой будничной рутиной, и запах бесплодных попыток быть нормальным, обычным, попыток быть такимжекаквсе…
Стайлз почувствовал горячую волну ярости, поднимавшуюся в груди и застилавшую красным глаза.
Гребаное слово, одно только простое слово: «другой», - билось набатом в висках. Он не такой, как они, он никогда не станет таким, как они, он никогда не сможет жить в их мире, он чужак, чужак…
А затем эти мысли затопила ледяная решимость.
Он не будет таким, как они, как бы он ни старался. Так какого черта?
Он начал поднимать руку, еще не зная, что он хочет сделать, но уже подспудно готовый к этому, и в этот момент его отрезвил голос Питера.
-СТАЙЛЗ! – кричал он. – Назад в дом! Быстро!
***
Стайлз помнил смутно и обрывками, как Питер сбил его с ног, как поволок по земле, затаскивая на порог. Помнил холодный компресс у себя на лбу и, кажется, режущую боль в запястьях – Питер его привязал.
Он провел в полузабытьи несколько часов, пока красноватый туман не отступил, и он не понял наконец, что только что произошло, и что он чуть не сделал.
Он, по меткому выражению Питера, чуть не взмахнул крылышками.
-Питер… - захрипел он, когда, наконец, начал осознавать себя в реальности. В горле пересохло и першило немилосердно; безумно хотелось пить. – Воды…
Перед ним почти мгновенно возник высокий и узкий стеклянный стакан, изящный, как и его владелец.
Но Стайлзу было вовсе не до восхищения формами стекла. Он выхлебал все залпом, шумно втягивая воду и чувствуя, как струйки стекают по лицу.
-Еще? – Питер спросил это настолько участливо, что только слепой не заметил бы в вопросе зашифрованного ехидства. – Знаешь, я, конечно, слышал про пьянящий воздух этого места, но вот чтобы он вызывал у кого-то реальное похмелье…
Питер покачал головой.
Стайлз широко и немного пьяно-развязно ухмыльнулся.
-А может быть, это твои сильные руки меня опьяняют, а, чувак? Как опьянили, когда ты меня тащил сюда с моей милой прогулки, так и… – он чувствовал себя бесконечно нелепо, но не мог поделать с этим ничего – язык словно не слушался, хотелось нести любую раздражающую фигню, злить, вызывать эмоции, чтобы было жарко, и остро, и...
-Понятно, все-таки еще, - вздохнул Питер и одним очень точным и аккуратным движением вылил следующий стакан ему на голову.
Сознание прояснилось мгновенно, и желание дурацки шутить пропало, словно его и не было.
-Какого черта? – завопил Стайлз ошалело, мотая головой так, что веер мелких брызг разлетался вокруг, и отфыркиваясь. – Какого, мать твою, хрена ты делаешь?!
Питер предупреждающе поднял брови и многозначительно покачал стаканом в пальцах:
-Я бы посоветовал тебе остыть, Стайлз, - он покивал. – А то…
Но Стайлз действительно уже успокоился.
-Извини, - пробормотал он.
-О, без проблем, - Питер мгновенно вернулся в свое обычное состояние: состояние занозы в заднице, - ты можешь оттачивать на мне свое плоское пошлое подростковое чувство юмора сколько угодно, Стайлз.
Стайлз закатил глаза и хотел ответить, но замер, когда пальцы Питера неожиданно сильно прижались к его губам.
-Тише, - сказал Питер, опять используя свой обманчиво-мягкий, обволакивающий тон, и незаметно перемещаясь ближе, проникновенно заглядывая в глаза. – Споры ни к чему не приведут. Давай лучше поговорим о том, что произошло сегодня. Хорошо?
Стайлз быстро кивнул, и сделал это несколько раз подряд, прежде чем Питер отпустил его губы.
-Ну вот и прекрасно, - вздохнул последний, и послал ему такой стимулирующе-заинтересованный взгляд, что Стайлз невольно подумал, что в искусстве манипуляции он бы переплюнул даже Лидию, хотя вот уж кто-кто, а она могла из Стайлза веревки вить.
-Мне… - Стайлз начал говорить и замер, чувствуя, как краснеют уши. – Мне, в общем, ну, снилось что-то вроде.. эээ.. группового секса.
Питер задрал брови так высоко и так явно попытался сдержать рвущийся смешок, замаскировав его под кашель, что Стайлз понял – он в очередной раз не отпустил шуточку про мокрые подростковые мечты только потому, что эта тема уже стала им обоим порядком надоедать. Нужно было придумать что-то более оригинальное и свежее.
-Там была красноволосая агрессивная девчонка, чувак, одержимый анорексией, и мужик, обжигающий во всех смыслах, словно он – мэйл-версия Ядовитого Плюща, - начал рассказывать Стайлз.
-Хмм… - Питер в задумчивости пожевал нижнюю губу и переплел пальцы. – И вы занимались сексом? Вчетвером?
-Ну… Стайлз помедлил, - знаешь, вообще это не было именно сексом. Мы скорее… узнавали друг друга, как будто они давно не видели меня, а я – их. Будто бы мы давние друзья, или семья, или что-то в этом роде.
Питер кивнул, будто что-то решив для себя:
-Понятно, – а затем спросил, - Стайлз, тебе ведь знакома индуистская концепция тримурти?
-Создание, сохранение и разрушение? – Стайлз нахмурился. – Да, но при чем тут это?
-А при том, что, как мне кажется, мир вступил в очередную эпоху разрушения, - Питер помедлил, а потом добавил настолько серьезно, что невозможно было понять, прикалывается он или нет, - Шива. И тебе не терпится начать свой танец*.
Стайлз покачал головой.
-Ты думаешь, во мне проснулся Шива-Разрушитель? – спросил он совсем уж безнадежным тоном, чувствуя, как медленно съезжает с ума.
Питер отзеркалил его жест.
-Я предполагал это лишь в качестве метафоры; древние религиозные мифы зачастую помогают нам осмыслить те космические процессы, которые мы не в состоянии осознать на уровне прямого понимания. Но, знаешь, Стайлз, учитывая твой сон, я бы предположил отсылки не к индуистской, а христианской традиции.
-Что ты имеешь в виду? – пожал плечами Стайлз.
-Конь рыж, кон бел, конь черен… - задумчиво проговорил Питер, а затем смерил Стайлза нечитаемым взглядом. – Знаешь, Стайлз, мне кажется, что ты в этой раскладке – Смерть.
*Шива курит ритуальную трубку и медитирует, созерцая высшую истину. В тот момент, когда он выходит из своей медитации, то начинает танцевать свой всеразрушающий танец, которым он уничтожает всю материальную вселенную.
Глава 5. Butterflies and hurricanes
Ночью Стайлз ворочается, слушая мерное дыхание Питера рядом. Он сам попросил его остаться «на всякий случай», втайне надеясь, что, если ему опять приснится прекрасный сон про Апокалипсис, Питер сможет понять это по его изменившемуся состоянию и разбудить.
В окна раздражающе светят звезды; Стайлз чувствует их холодный, жадный свет на своем лице, практически осязает прикосновение каждого фотона. Кажется, теперь он начинает понимать оборотней с их зависимостью от Луны. По крайней мере, ему тоже очень уж хочется повыть на эту медную блестящую плошку.
Удушающий шепот он начинает слышать где-то через полтора часа перекатываний с бока на бок.
-Стайлз… - опять шелестит многоголосое нечто, и Стайлз, досадливо закатив глаза, втыкает в уши наушники, в миллионный раз переворачиваясь.
Звучат первые аккорды Personal Jesus в исполнении Мэрилина Мэнсона, и Стайлз вздрагивает, думая, что он уже сыт по горло всеми этими христианскими аллюзиями. Он хочет переключить, но тут появляется голос, и –
Стайлз замирает, понимая, насколько же ошибся, когда хотел отгородиться от шепота музыкой в ушах.
Потому что теперь шепот звучит, кажется, прямо у него в голове, вторя словам песни.
-Your own, - вздыхает доверительно, и Стайлзу мерещится, что очертания комнаты словно отодвигаются, выцветают, растворяясь в темноте,
шаг по лесенке вниз
-Personal, - и все тело парализует, и начинает шуметь в ушах, окутывая мысли сладким дурманом,
два шага, еще ниже
-Jesus, - и Стайлз забывает обо всем, о том, что нужно сопротивляться или быть осторожным, он просто отпускает себя.
Комнату заливает мягким, перламутрово-лунным, ласкает кожу тысячей раздражающе-невесомых прикосновений. Стайлз откидывается назад, волосы разлетаются по подушке, и кусает губы, чтобы сдержать стон. Сейчас он как никогда понимает эту традицию отождествлять любовь со Вселенной.
Его сейчас, похоже, просто разорвет от силы этой вселенской любви, пронизывающей все его существо.
-Your own personal Jesus
Someone to hear your prayers
Someone who cares, - шепчет пространство, и в этом исполнении хрипотца кажется практически блюзовой.
Само понятие времени расплывается, разъезжаясь, как белые нитки на прорехе, и Стайлз всей кожей чувствует подлинную вневременную бесконечность – каждым вставшим на теле волоском.
Бесконечность тягуче-сладкая на вкус, нестерпимо-глубокая в том удовольствии, которое она дарит, и поет ему прямо в уши медленно, нежно, доверительно.
Вдруг из его уха выдергивают наушник; над ним, опираясь на локоть, нависает Питер, обеспокоенно вглядываясь в его лицо.
-Стайлз, что происхо… - начинает он, а потом замирает, полностью парализованный чем-то, что плещется на дне стайлзовых расширенных зрачков.
Это как в детстве пробовать электричество на вкус.
Питеру кажется, что его разрывает на куски, на лоскуточки, и он пытается сопротивляться секунду, но затем Стайлз касается пальцами его лица, и он понимает, насколько это бесполезно.
-Ты не буревестник, Стайлз, - шепчет он и замирает, пораженный, - ты буря…
Стайлз склоняет голову на бок, секунду разглядывая его, а затем возвращает сегодняшний жест, прикладывая кончики пальцев к чужим губам.
-Ты буря, - продолжает Питер, будто загипнотизированный, - и ты перевернешь этот мир…
Стайлз хочет ответить, но чувствует, как в голове начинает пульсировать всесносящий ритм, и ему кажется, что он – бабочка, попавшая в ураган, и ему кажется, что он – бабочка, в крыльях которой танцует ураган, и ему кажется, что он и есть ураган.
Нет, нет, не ураган.
Торнадо.
Настоящая буря.
-А ты, Питер? – спрашивает он нетерпеливо. Ему хочется узнать, ему нужно знать, ну давай, ну же…
-А я – буревестник, - Питер почти хрипит, а затем глотает воздух, будто решаясь на что-то, и заканчивает твердо. – И только я могу выжить в твоем шторме.
Внутри себя он почти кричит.
Ритм делается быстрее, он почти осязаемо обжигает, и Стайлзу хочется танцевать, повинуясь этим звукам, хочется крутиться до тех пор, пока он не придаст чертовой планетке такой момент вращения, что она сойдет с рельсов ко всем чертям.
А затем Питер сдергивает его с кровати, прижимает к стене всем телом, наваливаясь, и смотрит, смотрит на него, находясь всего в полудвижении – и не думая сокращать это влажное, взорванное, пропитанное напряжением пространство.
Стайлз отчаянно цепляется за его пальцы.
Между ними – искры.
-Проклятье, сколько же в тебе силы… - выдыхает вдруг Питер сорвано, и Стайлза сносит осознанием, насколько тот хочет эту силу себе, насколько разрывается от жажды обладания.
И поэтому он вдруг подается вперед сам, упирается Питеру в лоб лбом, берет за горло и шипит ему прямо в губы:
-Так возьми ее, -
И у Питера подгибаются ноги, когда он обжигает свои губы о его, потому что перед таким Стайлзом хочется стоять на коленях.
-Reach out and touch faith, - рычит мир вокруг, и темнота схлопывается над ними коконом, отсекая от всего внешнего.
Этой ночью танец разрушения Стайлз танцует не один.
Глава 6. Self
Стайл сидит на крыльце, и впервые за долгое время курит от удовлетворения, а не от того, что он задыхается, и полуденное солнце печет ему щеки, заставляя щурить глаза с пушистыми ресницами.
По идее, ему не стоит быть удовлетворенным, - кажется, он вчера ночью танцевал танец разрушения мира до основания, и все дела, - но впервые мысль о перерождении не кажется ему чем-то страшным. Он даже немного понимает шиваитов, приписывавших разрушению одновременный смысл созидания.
Такие вот они были, шиваиты.
Любили оксюмороны.
Ему хорошо и спокойно, и это даже не потому, что он сидит на крыльце совершенно заурядного стационарного дома.
Просто он чувствует, словно, наконец, перестав сопротивляться, он не потерял себя в этом космическом безумии, а, наоборот, обрел недостающую часть.
Он наконец-то ощущает себя свободным. Свободным от навязанной не пойми кем судьбы быть «другим».
Теперь он знает точно, что у него миллионы судеб, как и у этой вселенной.
И только одна, та, неправильная, где ему хотелось быть нормальным и обычным, разрушилась вчера, будто бы пресловутая черная дыра уничтожила всю информацию о ней*.
Питер выходит на крыльцо и садится рядом с ним, наслаждаясь солнцем.
Стайлз мигом спорит сам с собой на десятку, что Питер хоть чуть-чуть, но смущен случившимся – а затем понимает, что сам себе проиграл, глядя на самодовольную питерову ухмылку.
Нет, он ничуть не смущен.
-Теперь начнутся война, голод, мор и смерть? – спрашивает Стайлз вместо приветствия.
Питер поворачивается к нему и спрашивает очень довольно и ехидно:
-С чего это ты взял?
-Ну… - тянет Стайлз, смешавшись, - танец разрушения там, и все такое?
- Рудра-тандава, - кивает Питер, подтверждая, - танец разрушения. Но! – он поднимает палец вверх и продолжает, ухмыляясь едва заметно, - Ананда-тандава. Танец радости и сотворения. Мир не собирается рушиться в бездну, Стайлз. Ты просто разрушил одну судьбу и создал другую. Теперь тебе необязательно быть кем-то, кроме самого себя, Стайлз, необязательно становиться конем блед, жнецом или разрушителем.
Это настолько просто и в то же время настолько невозможно, что Стайлз прикусывает себе язык, вскидывает брови, а затем задает самый глупый вопрос из всех, которые роятся у него в голове, среди всех этих «это значит, больше не будет видений и черноты?», «это значит, я больше не буду приносить несчастья окружающим?», «это значит, что вчера был классный секс?»:
-Ты говоришь на санскрите?
Питер фыркает.
-Нет, Стайлз, уж ты-то должен был догадаться. Я погуглил.
Стайлз кивает, улыбаясь, а потом все-таки задает еще один вопрос из тех, которые его мучают:
-Да, ладно, с этой… тандавой все более-менее ясно, но все равно. Почему созидание перевесило разрушение?
-О, Стайлз, - тон Питера нечитаем. – Это вопрос, которым задаются многие ученые и философы. Жизнь почему-то очень любит сложную самоорганизацию, и, знаешь, пожалуй, все религии мира могли бы дать тебе единственный ответ на вопрос, почему…
Стайлз вопросительно кивает, и Питер, явно удерживая серьезное лицо из последних сил, заканчивает мысль:
-Наверное, потому, что вселенная – это любовь.
Стайлз прыскает, а затем прищуривается, озаренный догадкой – он очень умный и сообразительный в таких вопросах, и Питеру не улизнуть:
-Постой-ка-постой-ка… - бормочет он недоверчиво, - ты что же, хочешь сказать, что специально лег со мной спать, чтобы я на тебя накинулся и созидательное начало перевесило деструктивное?
Питер пожимает плечами:
-Ну, как тебе сказать. Во-первых, ради справедливости, это я на тебя накинулся, - если честно, такое зрелище любого парализует и сведет с ума. Но в целом… да, мне совершенно не хотелось, чтобы этот мир разрушался. Так что пришлось изыскивать методы отложить наш маленький Рагнарек на потом.
-Но черт, зачем ты!... – Стайлз всплескивает руками досадливо, и Питер мягко его прерывает:
-Ох, Стайлз, неужели ты думаешь, что ты единственный, кто хотел бы разрушить начертанную тебе судьбу?
Его голос звучит спокойно, и теперь, когда они оба, наконец, являются самими собой, Стайлз осознает, что совсем его не знает.
Пожалуй, он совершенно не против это исправить.
Он пока не вполне представляет, что ему делать с этой обновленной судьбой, неясным будущим и внезапным родством с кучей апокалиптических картинок, но вот просто знать то, что теперь он свободен быть самим собой - все равно, что учиться заново ходить после долгой-долгой болезни, которая казалось безнадежной, но отступила, рассеиваясь в тенях.
Хочется делать очень-очень простые вещи.
Во Вселенной теперь вообще не хочется ничего усложнять.
-Поужинаем вместе? – предлагает он. – Вдвоем, без всех этих индусских многоруких богов, разноцветных коней и сонмищ мертвых из Хельхейма.
И Питер улыбается, соглашаясь.
The end.
*Исчезновение информации в черной дыре – физическое явление.
статья на темустатья на тему
http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%98%D1%81%D1%87%D0%B5%D0%B7%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D0%B8%D0%BD%D1%84%D0%BE%D1%80%D0%BC%D0%B0%D1%86%D0%B8%D0%B8_%D0%B2_%D1%87%D1%91%D1%80%D0%BD%D0%BE%D0%B9_%D0%B4%D1%8B%D1%80%D0%B5"
@темы: Фик, Стайлз Стилински, Питер Хейл, Реверс 2013-2014, Миди, Рисунок, R, Слэш
-
-
14.03.2014 в 12:58Очень атмосферный арт, и сам текст интересный и его приятно читать. Такой хитрый Питер и такой другой Стайлз. Спасибооо большое за них и за необычную историю
:3
-
-
14.03.2014 в 20:19Как красиво!
Спасибо огромное!!!
-
-
14.03.2014 в 20:43nataljaolenec, спасибо большое!
-
-
14.03.2014 в 22:33-
-
14.03.2014 в 22:43Я сейчас проверила у себя, вроде все в порядке..
-
-
14.03.2014 в 22:44-
-
14.03.2014 в 22:47Я могу дать ссылку на текст в txt формате, если что)
-
-
14.03.2014 в 22:50-
-
14.03.2014 в 23:00-
-
14.03.2014 в 23:20-
-
14.03.2014 в 23:47-
-
16.03.2014 в 12:50-
-
20.03.2014 в 23:09Пытаясь закрыть недавно от крывшиеся глаза, я закрыла книгу, выключила фильм и пришла на дайри - от влечься. Куда ни гляну, везде Шива зовет танцевать... Это я отражаюсь в мире или мир отражается во мне? Или это просто амальгама: эволюция дайри?
Текст прекрасен. Отрывок про вскрытия грудной клетки - моя амальгама. В течение полугода ежедневная визуализация как я вскрываю свою клетку и достаю промыть под холодной струей набухшее сердце. Я даже знаю каким ножом это делать.
Вчера была встреча трех воплощение Кали: мы пили пиво и от падения в бездну меня остановила боль в почках. И может это я травок опилась, а может реакция на то что слезла с прозака или у меня температура. Во общем прошу прощения за нелепый комментарий.
в "Нимфоманке" Ларс фон Триер сделал любопытную заметку о разной концепции у западной и восточной церквях: запад концентрируется на теме страдания, вины, а восточная - с ее иконами Божьей матери - на теме блаженства. Вы, любезный автор, свели коней апокалипсиса, индуистких богов и Рагнарек. Расскажите, к чему вы сами склоняетесь? И любопытно узнать, почему голодом был сам Стайлз? И почему именно Питер? Невнимательно прочитав шапку, ждала Дерека. Почему Вы выбрали именно Питера?
-
-
29.03.2014 в 15:48