Название: Птицы
Артер: U.G.L.Y.
Автор: билли крэш
Бета: Niobeya
Рейтинг: R
Персонажи и пейринги: Айзек Лейхи|Эллисон Арджент, Айзек Лейхи/Дженнифер Блейк (легкий), Скотт Маккол, Мелисса Маккол, Питер Хейл, Стайлз Стилински, Вернон Бойд, Джерард Арджент, Кали, Итан, Эйдан, Дюкалион
Жанр: дарк, драма, элементы хоррора
Размер: ~8400 слов
Саммари: "все мы иногда немного сходим с ума, правда?"; АУ относительно канона, начиная с 3x07
Предупреждения: мат, психологическое и физическое насилие, спойлерсмерть второстепенного персонажа
Скачать текстовый файл: будет
Ссылка на полноразмер арта: здесь
Стекла в бесполезных уже рамах торчат острыми углами наружу — паутина трещин и красно-черные точки на уцелевших кусочках. Пахнет кровью и еще чем-то едким, класс усыпан птичьими перьями, пол — мертвыми, сошедшими с ума воронами.
Когда они разбивают собой окна, Айзеку кажется, что внутри тут же становится нечем дышать. Чей-то долгий пронзительный вопль перекрывает собой остальные звуки — все сжимается до какой-то точки, воронкой скручивается к центру.
Птицы бьются в панике обо все, что попадается на пути — девчонка в углу кричит, отмахиваясь от прицепившейся к макушке твари, белобрысый парень — кажется, Дэвид — дергает дверную ручку, толкается в дверь плечом, но она не поддается. Мисс Блейк тянет к себе за рукава одежды всех, до кого успевает добраться, вынуждая их спрятаться, и в глазах у нее есть что-то такое, что ненадолго дает почувствовать себя в безопасности.
Айзек прижимается спиной к парте, уворачиваясь от очередной птицы, которая царапает когтями его выставленную вперед в защитном жесте руку; выдыхает, когда она проносится мимо.
Он не чувствует страха, только судорожное волнение, а его одноклассники кричат панически и не могут успокоиться, создавая только еще большую напряженность. Молчите, хочется сказать ему, когда он едва сдерживает порыв ударить себя по ушам ладонью, чтобы все перестало быть таким громким. Просто сделайте так, чтобы вас не было видно, думает он раздраженно, какой толк от ваших хреновых истерик. Это все равно пройдет, оно всегда проходит, черт, просто заткните свои долбаные пасти.
В плечо врезается одна из птиц и тяжело оседает на пол, пикирует сверху другая, и Айзек быстро прячет лицо в локтях, когда прошибает легкие возникшей вдруг опасностью. Чей-то визг в ушах становится еще громче, еще невыносимее, а потом обрывается — так же резко, как и начался.
Тишина ударяет по спокойствию даже хлеще, чем то, что было до этого.
Он видит на щеках у других кровящие ссадины, видит порванные рукава на рубашках, видит затухающую в глазах панику, черные расширенные зрачки, сорванное, жадное дыхание.
С улицы неуместно тянет свежим воздухом — скалящиеся выбитые проемы вместо окон больше ни от чего не отделяют.
Вставайте, просит сзади мисс Блейк на какой-то резкой, отдающей испугом ноте, и ее голос выдергивает их из ступора. Она отряхивает от перьев юбку, и колени у нее дрожат, когда она поднимается на ноги, намертво ухватившись пальцами за твердую столешницу. Она говорит — вызовите полицейских. Врачей. Хоть кого-нибудь. И снова тишина в один момент обрастает гулом голосов, скрипом отодвигаемых в сторону парт, едва различимыми гудками.
Айзек осторожно выпрямляется, не присоединяясь к возникшей в классе суматохе, ему интересно другое. Он идет вперед — под ботинками хрустят стекла — и трогает, затаив дыхание, ладонью там, где раньше должно было быть окно, проваливаясь в пустоту пальцами (когда вот так ломают стены, кому-то всегда бывает больно).
— Можешь себе представить, — произносит за его спиной кто-то, и Айзек оборачивается на взъерошенную, бледную до невозможности Эллисон.Она не смотрит на него, просто стоит, вглядываясь бездумно туда, откуда прилетела эта стая, и долго молчит, прежде чем продолжить тихо — но Айзек все равно слышит, он теперь ничего мимо пропустить не может, с волчьим-то слухом:
— ...что могло напугать их сильнее смерти.
Последние слова эхом отдаются в его голове. Сильнее смерти, думает Айзек, сильнее-смерти, сильнее-смерти, сильнее-смерти. Что за чушь, он работал на кладбище, смерть не может быть сильной. Что за чушь, у него и так никого не осталось — но эти слова повторяются назойливо, в уши ввинчивается неразборчивый гул, становясь все громче с каждой секундой — лишь для него, остальные бродят от стены до стены, осторожно переступая ногами, разговаривая отрывисто по телефону, или сидят на партах, тупо уставившись куда-то в пол.
Эллисон убирает вперед волосы, обнажая сзади шею, руки ее на плече застревают и только потом двигаются ниже. Она вся какая-то белая, ломкая и изящная, не отвести глаз, но он не может сосредоточиться на этой мысли, хотя сейчас ему отчаянно этого хочется.
Бум, раздается громко, бах, насмешливо взрывается эхо, шум становится невыносимым, не разобрать слов.
— Я не слышу, — говорит Айзек себе под нос, а потом срывается на крик. — Я не хочу слышать. Хватит!
Никто не обращает внимания, даже Эллисон, словно он здесь и вовсе не находится.
Смутно кажущаяся знакомой девушка смотрит на него в упор из угла комнаты, требовательно и одновременно просяще, и ему вдруг острой болью простреливает бок, возвращая к реальности.
— Эй, — вдруг вспоминает Айзек, и все вокруг начинает расплываться, его окутывает запах, чьи-то крики, назойливый бой барабанов; ладонь, прижатая к животу, пачкается кровью.
Мертвые вороны на полу встряхивают сломанными крыльями, неестественно выворачивают к верху шеи, почуяв, что он смог догадаться.
— Можешь себе представить, — снова выдыхает Эллисон совсем рядом, пальцы ее неожиданно скользят по его рукам вниз — холодные, почти ледяные, как у неживой, — обхватывают цепко его запястья, и от этого — не от того, что было раньше, — его прошибает паническим страхом, кажется, что если ему не удастся ускользнуть, то они сожрут его с потрохами, чтобы он здесь остался.
Ногти впиваются в его кожу, он рвется наружу, но только сильнее вязнет.
— Еще успеешь выбраться, — шепчет Эллисон. Острие ее ножа аккуратно врезается в его спину.
— Все в порядке? — спрашивает мисс Блейк, подходя к ним ближе, — Айзек, все в порядке?
Над лесом впереди поднимается новая стая.
Когда Айзек приходит в себя, он не помнит ничего из того, что ему привиделось. Стайлз говорит о воронах, но это его не касается.
Они сидят за столом, все вместе, и едят разогретую еду из супермаркета. У Мелиссы ночная смена, и в такие дни она не успевает сама приготовить ужин, но Айзеку обычно кажется, что и этого достаточно — у нее всегда получается создавать домашний уют одним своим присутствием.
Сегодня у них всего полчаса; Скотт, конечно, не говорит, но по нему видно, как дорожит он каждой секундой, которую может провести с матерью. Со всем, что сейчас происходит, у них редко выходит побыть вместе. Айзек думает — это ничего, некоторые вообще мертвы. Айзек думает — им как раз не на что жаловаться.
— Так вот, — многозначительно произносит Мелисса и заговорчески улыбается сначала Скотту, а потом и Айзеку — она всегда так делает, как будто он свой, как будто он часть семьи. Это выбивает из колеи. Наверное, он никогда не сможет привыкнуть к тому, как легко его здесь приняли.
— Мам, мы слушаем, — смеется Скотт, когда та делает вид, что очень увлечена тем, что у нее в тарелке, и совсем забыла, что начинала говорить о чем-то, — давай.
Иногда они похожи на идеальную семью из старых ситкомов — кажется, что можно угадать, кто из них что скажет дальше.
Айзек нечаянно встречается с Мелиссой взглядом, не успев изобразить заинтересованность. В ее глазах мелькает беспокойство, но она его привычно смаргивает. Он знает, что ей с ним сложно — вспоминать о том, через что он прошел, не думать о том, что его еще можно вылечить, исправить. Он слышал, как говорила она по телефону шепотом — не бывает злых детей, бывают несчастные — наверное, какой-нибудь своей подруге, в тот вечер, когда Скотт разрешил ему остаться. Кажется, именно тогда он пообещал себе, что не будет здесь задерживаться. Доброта и любовь нужны тем, кто их заслуживает, а Айзек уже провалил это испытание. Даже не смог прийти на похороны отца — пришлось смотреть издалека, как несколько его бывших коллег помогали кладбищенскому смотрителю донести гроб до могилы. Никаких цветов, никаких речей, после смерти Камдена в их семье больше не было и подобия социальной жизни. Отец остался один, но Айзек отказывался признавать в нем теперь хоть что-то человеческое; это был не его выбор, ни черта не его выбор, зато его поломанные кости и въевшееся в душу к себе отвращение.
Злиться на мертвецов до смешного бессмысленно.
Отец с поразительной прилежностью выбивал из него человечность; Мелисса же кажется ему той, кому можно доверить свое сердце. Айзек все еще не понимает, как вести себя с ней — он не помнит матери и не знает, как правильно выразить свою благодарность.
В моменты вроде этого Айзек чувствует себя странно виноватым, если не успевает подстроиться. Как если бы единственным его долгом по отношению к ним было не напоминать лишний раз о том, что они приютили в своем доме что-то бракованное.
Что бы там кто ни говорил, его ущербность не может не причинять неудобства; большую часть времени ему на это плевать, а сейчас он просто не может улыбаться. У них, может, все не так уж и плохо — у Бойда больше не бьется сердце.
У них сегодня всего полчаса, и Скотт не рассказывает матери об этом. Айзек не винит его нисколько, но сам не может перестать думать о произошедшем. Он вспоминает, как Бойд бросился к Дереку по воде, и ему становится интересно, что они чувствовали, когда по их телам пустили электричество — Айзек еще никогда не попадался охотникам; а вдруг в этом было что-то приятное (если так, то Бойду было хорошо перед смертью; хоть немного, но хорошо, это ведь имеет значение, правда; там мог бы быть и сам Айзек).
Он не скорбит — у него не получается.
— Так вот, — снова говорит Мелисса, в этот раз не останавливаясь, — помните, я рассказывала вам про мистера Хилли? Ну, того адвоката, у которого после операции начался нервный тик? Сегодня к нему пришла его жена, с которой они разводятся, чтобы он подписал все бумаги. И он ей говорит — ну привет, Салли, и подмигивает — ничего не может с собой поделать, это же физическое. Она ему — да ты, наверное, шутишь, а он такой — ни разу, милая. И снова подмигивает. Видели бы вы ее лицо.
Она продолжает, иногда посмеиваясь, а Скотт слушает ее внимательно, поддевая палочками китайскую лапшу. За окном идет дождь.
— Возьмите зонт, — невпопад говорит Айзек, прерывая ее рассказ, — когда пойдете.
— Да, — после секундной заминки отвечает Мелисса и мягко ему улыбается, — конечно. Спасибо, Айзек.
На улице сверкает молния, через какое-то время отдаваясь громом. Айзек тут почти что лишний.
Час назад тело Бойда лежало на заднем сидении машины Дерека, и им пришлось оставить его рядом с госпиталем. Дерек молча сидел, вцепившись в руль, не произносил ни слова — ни когда они приехали, ни когда Стайлз и Айзек потащили Бойда вдвоем к парковке, примостив его рядом с поребриком, чувствуя себя до одури паршиво.
И Дерек ничего не говорил.
Айзек резко сжимает кулаки от непонятно из-за чего появившейся внутри ярости и прячет быстро руки под стол, чтобы Скотт с матерью не успели заметить.
Здесь другие правила. Иногда Скотт смотрит в сторону, и его лицо неуловимо меняется, но только на мгновение. Айзек хочет научиться сдерживать эмоции так же — надо только найти, для кого.
— ...а когда доктор Роджерс попытался объяснить ей, что Хилли защемило нерв во время операции, и никто над ней, на самом деле, не издевается, она заехала ему по лицу своей дамской сумочкой.
Айзек бросает взгляд на Скотта — тот прыскает себе под нос — потом смотрит на Мелиссу, заставляя себя улыбнуться (выходит неискренне, но в этом он уже мастер), говорит что-то вроде “неужели это правда случилось, вот это штука”. В глазах у нее теплеет.
Айзек больше не трусит. Не сейчас, когда он впервые за все лето так близко к альфам подобрался — не имеет значения, как сильно ему из-за этого перепало, он — безрассудно самоотвержен.
Питер примеривается к его шее, ласково проводя по коже, прежде чем вцепиться под позвонки когтями, неаккуратно корябая изнутри кости, впиваясь, как паразит, в его рассеянный разум.
Кажется, Айзек начинает вопить не от боли, кажется, Айзек начинает вопить от того, как резко и грубо, и с каким наслаждением Питер влезает в его воспоминания (Айзек чувствует его всего, каких-то несколько гребаных мгновений, но их хватает; грязная пустота, гниющие черные дыры, чужой голод; человек не может вынести столько боли; кто он такой, чтобы спрашивать).
И пусть Питеру нужно только то, что сверху, что было недавно, Айзека без разбора захлестывает, как чертовой лавиной — собственным страхом, собственной злостью, собственным едва уловимым, но все-таки сумасшествием.
Потому что у меня никого нет, вспоминает он, и одиночество встряхивает, пускает заново свои корни; Эрика улыбается и тянет его за собой, шепчет что-то на ухо в школьном коридоре, прижимаясь чуть сильнее, чем надо, оседает под его руками, когда боль от обруча на голове становится совсем нестерпимой.
Эрика уходит с Бойдом, потому что здесь ей больше не выдержать, Эрика... здесь его попытки вспомнить дают осечку, но ему без причины становится так плохо, что до последнего не хочется знать, что он там увидел.
Питер роется в его голове, как назойливый жук, от его попыток свербит под висками, а когда он, наконец, нащупывает то, что надо, Айзека прошибает концентрированной панической атакой.
Питер убирает свои когти, и получается вдохнуть, комната вокруг светлеет и наполняется звуками, но этого слишком мало, после всего, что только что переполняло его мысли. Он — будто бы слепой и одновременно оглохший, и еще это чувство внутри — острой, ничем не смягченной грусти - оно выводит из равновесия, не дает до конца очнуться.
Питер отходит от него, смятенный не меньше; Дерек смотрит исподлобья, ждет, когда он что-то скажет, Айзек заставляет себя слушать — он им должен, чертовски должен, они — стая.
Когда его опускают в ледяную ванную, все возвращается заново, только теперь голос отца звучит всех отчетливее. Что же, говорит он, это твоя вина, маленький засранец. Ты сдохнешь в холоде и голоде, и в тесноте, если я решу, что так надо. Полезай внутрь, Айзек, ты сам выкопал себе чертову могилу, это ты виноват, сам, сам, сам.
— Я не хочу быть здесь, — бормочет Айзек, и сердце, вместо того, чтобы успокоиться, только сильнее бьется, — я не хочу, не хочу быть здесь, пожалуйста, я не...
— Все хорошо, — обрывает его Дитон, — просто расслабься.
Айзек выдыхает, заставляя себя перестать дергаться (только хуже сделаешь, только больнее).
Страх не уходит, но становится привычным.
Пока что ему есть за кого уцепиться.
— Понимаешь, — говорит Питер мягко, с обманчивой заботой, — ты ненормальный.
Айзек смотрит на него, закусив губу — в такие моменты Питера очень хочется ударить, хоть это и не поможет ни черта, так, только раззодорит его больше. Айзек сам не пробовал, но теперь, узнав Питера получше, не сомневался нисколько, что даже к жизни тот вернулся назло, просто чтобы не дать Дереку оставить за собой последнее слово.
Сейчас — редкая передышка, Дерек где-то там просит помощи у Дитона, а Айзек сидит за столом, развалившись на сидении и лениво листая какую-то старую книгу. Питер тоже здесь, попробуй не заметить — стоит у окна, выводя на нем когтем что-то без особого интереса, когда ему надоедает бродить по лофту. Питеру скучно, страшно и немного любопытно.
Он говорит — понимаешь, и от него это звучит издевательски. Впрочем, не то чтобы он мог от этого избавиться.
Он говорит — ненормальный, и это тоже — со знанием дела; его безумие, может, и совсем другого толка, но такие тонкости для людей не имеют значения.
Питер — самолюбивый кусок дерьма, и смердит от него так, что никуда от этого не спрятаться; Айзек, правда, наверное, ничуть не лучше.
— Ненормальный, — повторяет он, и Айзек отворачивается, закрывая глаза, ярость тихим комком начинает вздрагивать где-то под ребрами, чуть ниже горла, — в твоей голове, я его видел. История, которую и у костра не расскажешь, правда?
Айзек думает — почему не расскажешь, был бы он мертвый — эй, парни, помните мальчишку Лейхи, которого отец до полусмерти мутузил, так он до сих пор здесь ходит, беспокойный, и если видит кого — накидывается тут же и душит, за то, что его не спасли вовремя. Что значит, призрак не может душить? Давай, придумай что-то сам, раз такой умный.
— Все не так плохо, — не дает ему зациклиться на этом Питер, — посмотри на меня, я не из тех, кто против небольшого безумия. Это интересно. Ты — чудесная сломанная вещица.
— Заткнись, — просит Айзек, — пожалуйста, помолчи. От тебя тошно.
— Жаль, я тогда ничего почти не увидел, — продолжает Питер, не обращая на него внимания, — давай попробуем еще раз?
Айзек хмыкает себе под нос и через некоторое время расплывается в жесткой усмешке, уставившись куда-то в стену. Он бы попробовал избить Питера так, чтобы тот дышать не мог, не сплевывая кровью, вскрыть ему аккуратно кожу, царапая по обнажившемуся мясу, вспороть когтями живот, начав от паха и протянув выше; все равно заживет, какая там разница. Ненормальный — что бы Питер сказал сейчас, если бы знал, о чем он думает?
Айзек может лучше, может страшнее. Просто об этом его никто не спрашивает. Это должно пугать, но Айзек давно уже свыкся, зачем беспокоиться о том, что все равно в самую душу въелось. Двинутый на всю голову — говорят, на правду не обижаются; пусть только идут к черту, потому что они ничего никогда на самом деле не знают.
Питер наблюдает за ним с легкой бесцветной ухмылкой, его давно провели через все круги ада, не удивишь ничем (придумай что-нибудь получше, мальчик).
— Когда-нибудь, — произносит после недолгого молчания Питер, только теперь он спокоен, ласков даже, — ты захочешь убить. Дерек думает, что воспоминания об отце тебя держат, но скоро, Айзек, ты забудешь или попросту перестанешь сопротивляться. И, господи, я бы хотел это увидеть. Дерек и правда портит все, к чему прикасается.
Это минутная слабость — Айзек винит себя за нее — но он отвечает Питеру взглядом, и в нем, наверное, слишком много всего читается.
— Нам нужно найти Эрику и Бойда, - говорит Айзек, и впервые по-настоящему приходит в себя после всего, что случилось, - Дитон придумает способ.
- Как скажешь, — разводит руками Питер; веселое недоверие в его голосе только еще больше укрепляет в Айзеке уверенность, что он сделает все, что угодно, чтобы отыскать их (он уже сделал, надо только вспомнить).
Они возвращаются в город, и в автобусе всю обратную дорогу чертовски тихо — они не думают о произошедшем, не дают себе думать. Айзеку так привычно, но воздух вокруг все равно звенит, и любые шутки кажутся неуместными. В книгах зло осталось бы позади, там, где с ним смогли справиться; но там никогда не рассказывали, что делать, если это зло всегда было внутри них, и никогда от них не отвяжется.
Мотель — лишь предлог; твои демоны тебя берегут, не бросай их, поговори с ними, а они в отместку не сожрут тебя с потрохами, когда придет время. Главное — не кричи “волк”, вообще никогда не кричи “волк” (и в первый раз не поверят, даже не вздумай, малец). Пока они едут, у Айзека затекает шея. На Бойде до сих пор нет лица — хотя Айзек и не помнит даже, как тот улыбался (его они держали два месяца в клетке, тебя травили чуть меньше, угадай, кому из вас пришлось хуже).
Дома у Скотта они тоже молчат — Айзек знает, что там произошло, но это слишком личное, чтобы вслух затрагивать (ты единственный не пытался с собой покончить; почему). Дерек звонит ближе к ночи, Айзек ничего не может с собой сделать и злится — разлетевшийся вдребезги рядом с ним стакан стоит перед глазами очень отчетливо. Зачем за что-то бороться, ведь, правда, Дерек (тебе хоть что-нибудь действительно важно)?
В школе он ловит его запах и озирается, думая, что тот пришел туда по какой-то очередной нелепой причине или в крови — пусть он будет в крови, тогда Айзеку будет проще, хочется, чтобы было больно; он просто поехавший на всю голову, раз так думает. Но Дерека нет, есть только мисс Блейк, и она вся цветет, как будто бы от счастья. Айзек самодовольно фыркает ей вслед, он быстро смог разгадать их чертову тайну. Дженнифер, думает он, Джен — кажется, он забыл о приличиях. Отлично выглядите, Джен. Надеюсь, с вами он все испортит не меньше.
Потому что несколькими днями ранее Дерек падает вниз, а потом, раз он ничего не говорит, наверное, умирает — а, нет, подождите, он просто занят тем, что спит с их учительницей английской литературы, перезвоните, пожалуйста, попозже.
На уроке он грубит, когда его спрашивают, и не удерживается от пошлых шуточек. Она должна была читать его дело, вряд ли ее это удивляет — в прошлом году они успели навести здесь шороху — с Эрикой, не менее раздраженной, чем он сам, это было не так уж и сложно.
— Айзек, — просит его задержаться Дженнифер, когда звенит звонок, — где твое домашнее задание?
Он смеряет ее немного издевательским взглядом; кажется, перестает видеть в ней кого-то достойного. Хочется уколоть ее, через нее, хочется перестать сдерживаться.
— Я был занят, — отвечает он и смотрит на нее скучающе; пока она молчит, опускает глаза ниже, будто бы случайно задержавшись на вырезе ее рубашки и одним уголком губ ухмыльнувшись.
Дженнифер застывает на месте, но не показывает своей реакции, хотя это должно было ее оскорбить; Айзек равнодушно перебирает лежащие на столе чужие листы с заданиями, откладывает их в сторону, задевая ее ладонь.
— Мои друзья, — говорит он, легко сжимая на ее руке свои пальцы, поднимает глаза и продолжает, не разрывая больше зрительного контакта, — погибли. Надеюсь, вы войдете в мою ситуацию.
На его лице легко читается — “я знаю”, но он не дает ей времени ответить и уходит.
На улице сумрачно и прохладно, и это — единственное, что не меняется в их жизнях, солнце падает за горизонт, когда приходит для этого время, холод прогрызает себе путь наружу, пронизывает, оседает на коже. Для Айзека он — старый знакомый, именно из-за него он не чувствует сердца.
— Как ты? — спрашивает Скотт, и выглядит действительно озабоченным — он, наверное, и правда беспокоится, но это не особо надолго. Пройдет несколько минут, или час, или сутки, и на горизонте замаячит еще кто-то, нуждающийся в уверенности, что если что-то случится, рядом всегда будет кто-то вроде Скотта — тот, кто искренне думает, что никому в этот мире нельзя чувствовать себя плохо или неправильно.
Скотт сдержит слово раз или два, но ты не станешь его единственной заботой, ну и что, впрочем, такого? Интересно только, как долго Скотт будет так рассеиваться; до сих пор у него еще ни с кем толком не получилось. За ним хочется пойти, потому что кажется, что хотя бы так обойдется без смерти, а потом точно так же умирают люди. Его вера, его убеждения, это один гигантский розыгрыш, но до тех пор, пока Скотт делает хоть что-то, Айзеку плевать — он все равно выбрал эту сторону.
Он вообще предпочитает не задумываться о своих причинах.
Смерть его не волнует, только несдерживаемые обещания. У Скотта сейчас, должно быть, очень тяжелая совесть.
Горло стягивает гарротой. Ударенный висок кровит, когда чьи-то пальцы цепляют за подбородок, задирая его выше и касаясь обнажившейся шеи холодным ритуальным кинжалом. То, как их находят — выставленных напоказ, использованных, уже ненужных — кажется Айзеку самым неправильным. Будто бы пачкают что-то, что обязано быть чистым. Что-то, что не должно было быть увиденным (а потом в него впиваются когти, и он говорит — это того стоило, но верит ли; какая разница, Дерек все равно не сможет услышать).
Он слышал, скандинавы добровольно вызывались быть жертвами — наверное, поэтому их не могли победить так долго; насилие — самый дерьмовый на свете способ, спросите у любого школьного психолога (отец за эти годы лишь раз ударил его своей рукой, на самом деле прикоснувшись, а не швырнув в него чем-то, — и потом долго не мог от этого отмыться; Айзек был его грязью, его виной; не принадлежал себе, до последнего не принадлежал).
Нет ничего плохого в небольшой агрессии. Какого черта он должен ее сдерживать.
— Я в порядке, — отвечает он, устав от молчания, — в самом что ни на есть в порядке. Как ты думаешь.
Скотт заносит Мелиссе еду в госпиталь, поджидая ее у регистрационной стойки, Айзек остается снаружи — больничные запахи вызывают у него тошноту, а еще острое понимание собственной бесполезности. В приемной снуют в разные стороны медсестры, Скотт о чем-то разговаривает с сидящей на рецепшене девушкой, постоянно улыбаясь и посмеиваясь, Айзек может услышать, о чем, если захочет, но не делает этого, вместо этого сосредотачиваясь на далеких звуках с трассы — свист проезжающих мимо машин немного успокаивает.
— Эй, — окликает его долговязый парень, противно скаля неровные зубы и пихая в плечо, — слабо отойти с дороги, что ли. Уебище.
Айзек оглядывается на него, выглядя почти удивленным — ярость привычно закипает внутри, стоит только найти подходящий повод.
— Что? — спрашивает он спокойно, но сжатые кулаки говорят совсем об обратном, — у тебя проблемы? А то я не успел расслышать.
— Хлебало завали лучше, двинутый, — хмыкает в ответ долговязый, снимая с сигнализации свою раздолбанную колымагу — тачке лет пятнадцать, не меньше, а вмятина на капоте, наверное, и есть причина, по которой этот придурок вообще прикатил в больницу.
Не сумел вовремя нажать на тормоз, или гнал, как последний дебил, по проселочной дороге (как же, когда в колонках играет что-то громкое и возбуждающее, иначе и не получается; король мира, парень, ты сраный король мира).
Все в порядке, спрашивает Скотт — спросил бы у того, кого сбил этот кусок дерьма, все ли в порядке; или у Бойда, который умер нахрен, как насчет этого, как — в порядке?
— Ну ты и тормоз ебнутый, — ржет долговязый, открывая дверь тачки, и Айзек даже не замечает, как срывается.
— Айзек, — кричит где-то на периферии Скотт, но это слишком далеко, слишком неубедительно — все это гребаный розыгрыш, всем на самом деле плевать глубоко, и Айзек бьет этого парня по лицу, раз за разом, костяшки пачкаются чужой кровью, теперь не такой храбрый, а, ничего, тут далеко идти не придется. Насилие — это плохо, это дерьмово, но Айзеку — хорошо, ему хорошо, ему хорошо… Дерек так облажался, Дерек заставил себе верить, а потом облажался, и, черт, Айзеку хотелось спросить, почему, спросить, когда наступит его очередь пойти в расход, почему (два, уже целых два раза) Дерек ничего не делал, чтобы — выжить, чтобы они выжили, по-че-му?
Долговязый кашляет хрипло, уже не пытаясь метаться, и Айзек отпускает его, приходя в себя — черт, теперь его точно упекут куда подальше, черт, нашел место — тут людей спасают, а он…
В порядке — ни черта он не в порядке, раз руки в крови, и человек у его ног пересчитывает сломанные кости.
— Айзек, — снова зовет Скотт, в глазах у него — неподдельное на этот раз волнение, — отойди от него. Пожалуйста.
— Вы его знаете? — спрашивает обеспокоенная женщина лет сорока, с ужасом разглядывая Айзека.
— Прости, — говорит Айзек, все еще восстанавливая обратно дыхание, и уходит быстро, едва на бег не срываясь, с парковки.
Он, вроде как, очень облажался.
На полпути начинается дождь. Айзек идет не к дому Макколов, ему нужно гораздо ближе, и в голове удивительно пусто, вспыхивает только иногда смутная паника, но гаснет сразу же, Айзек не может заставить себя чувствовать вину за это, хотя тому парню и здорово досталось. Это не первый раз, когда Айзек делает что-то такое, это — не самое страшное. Он не видит смысла притворяться, что умеет вовремя разглядеть вовремя границы, как Скотт, — это бессмысленно, с его-то шаткой, плавающей моралью. Если совсем честно, Айзек даже считает себя правым, а раз так, то ему и бояться нечего, только себя. Он представляет себе, как посмотрел бы на него сейчас Скотт, что бы сказал. Айзек знает, что ответить, хотя и вряд липроизнесет это вслух когда-нибудь — его научили тому, что показывать свое дерьмо миру чертовски невежливо, но если кроме него внутри нет ничего, можно хоть из кожи своей выпрыгнуть — путного из тебя никогда ничего не получится.
Зато он может драться, не заботясь о себе нисколько. Может видеть, может делать то, что другим совсем необязательно. Может умереть, если будет кому-то это должен, пока дело не станет для него личным, и это совершенно точно одна из лучших его способностей. Из тех, которые обычно подразумевают под собой искупление (не то чтобы Айзек хотел его; он не бежит от своих грехов, он бежит вместе с ними; это-то-что-он-заслуживает).
Ливень бьет по лицу и плечам и удачно стирает запах. Раньше, если бы Скотт так заорал на него, Айзек пришел бы в себя; сегодня было по-другому (это Бойд, наверное, играет внутри него в своевольного; Бойд умер, прекрати подражать ему, где твое мнение). Наверное, Айзек был слишком увлечен в этот момент. Или — у Скотта слишком часто при нем ничего не получалось.
Они — бесполезные, все, что они делают — находят тела, кучка подростков, да что они могут. Он не помнит, кто это сказал (может, еще только скажет), но это — его реальность.
— Какого?.. — устало спрашивает Стайлз, открыв ему дверь.
— Я ненадолго, — просит Айзек; он мокрый насквозь и продрогший, и Стайлз сразу это замечает, — мне нужна помощь. Пожалуйста.
Стайлз чуть шире открывает дверь и отходит в сторону, давая ему зайти — Айзек стягивает ботинки, ставит их в угол. Стайлз очень тихий и спокойный; у них у всех разные крайности.
— На, — говорит Стайлз через пару минут и протягивает ему полотенце, Айзек послушно ерошит им волосы, — пойдем. Не шуми, отец спит с дежурства.
Они поднимаются наверх, Айзек липнет босыми ступнями к лестнице, не издавая кроме этого никаких посторонних звуков; он умеет быть тихим, это не проблема. Осталось только вспомнить, почему он пришел именно сюда (у Бойда был один друг, и он умер, а Стайлз просто помогал донести его тело; Дерек и этого не сделал; Скотт тоже).
В комнате у Стайлза нет никакого тепла — со стен щерятся газетные вырезки, фотографии с мест преступлений (конечно, те, которые он сумел достать), красные нитки, надписи поверх черным маркером. Такое обычно бывает в квартирах серийных убийц, ну, или полицейских агентов, но не у шестнадцатилетних подростков — эта мысль его смешит, эй, Айзек, в зеркало-то давно смотрелся? Стайлз с размаху садится в компьютерное кресло, вытянув вперед ноги, Айзек стоит на пороге, пока ему не кивают в сторону кровати. Она провисает под его весом и скрипит немного.
— Так в чем дело? — прерывает молчание Стайлз. — Я не особо рвусь помогать, ты не подумай. Но хотя бы просто знать было бы чудесно.
— Я парня избил, — кривит губы Айзек, сердце на пару мгновений просто заходится, — сильно.
— А, — отзывается Стайлз, не особо удивляясь, — понятно. Скотт?..
— Думаю, не особо счастлив, — пожимает плечами Айзек, — с ним все нормально. Он там остался.
— А этот парень? — спрашивает вдруг Стайлз и уточняет, когда Айзек смотрит на него вопросительно, — он, ну… жив?
— Да, — тут же выдыхает Айзек, только потом понимая, что не почувствовал от этой мысли привычного испуга, — конечно. О чем ты.
— Здорово, — изображает радость Стайлз, из них двоих у него это точно получается хуже, — я принесу тебе одеяло. И подушку. Придется спать на полу.
— Ничего, — говорит Айзек, — спасибо.
— Ничего, — повторяет за ним Стайлз, потом продолжает неожиданно полушутливо, — не сожри меня во сне только.
— Постараюсь, — отвечает Айзек и улыбается. Это самый неудобный разговор в его жизни, но психологи бы ими точно гордились.
Пока Стайлза нет, Айзек вглядывается в фотографии на стенах — они кажутся очень знакомыми. Жертвоприношения, точно, только зачем это Стайлзу? Если и ему необходимо делать хоть что-то — в этой ситуации нет равнодушных.
Он упирается плечом в пол, закутываясь в принесенное одеяло, но сон не идет все равно, внутри до сих пор бурлит что-то, хоть и казалось, что он отошел. Еще одна мысль крутится особенно навязчиво — это личное, но плевать, не он один обязан показывать свою изнанку.
— Тогда, в мотеле, — спрашивает он, и Стайлз ворочается, услышав его голос, — все действительно было так плохо?
Все, что он сам помнит — пронизывающий страх, темноту вокруг сердца, резкую боль от ожога. И еще — вода вокруг ванной и запах бензина на улице и от Скотта (последнее так дико, что до сих пор поверить не получается).
— Было просто хуево, — бормочет в ответ Стайлз, — ты не представляешь.
Он тоже о многом молчит, и это их роднит здорово, они оба сами с собой справляются, только у Стайлза получается лучше.
Айзек считает мертвецов, чтобы заснуть. Он знает, что Стайлз — тоже.
Он слышит визг тормозов задолго до того, как серая тойота резко останавливается в метре от него — идти вдоль обочины по дороге через заповедник было не лучшей идеей, но Айзек сейчас по таким просто мастер. Даже если его и сбили бы, все равно, для того, чтобы он умер, потребовалось бы что-нибудь куда покруче — какая жалость.
— Эй, — раздается знакомый девичий голос, — это забавно, по-твоему?
— Мне надо было нацепить на себя оранжевый жилет? — со смешком интересуется Айзек, оборачиваясь.
Эллисон смотрит на него сердито, наполовину высунувшись из открытой двери, видимо, так и не решив, что ей с ним сделать — дать задний ход, а потом переехать его колесами, или же не тратить на него еще больше своего времени. Обычно Айзек был бы целиком и полностью за второй вариант. Но сегодня почему-то ее общество показалось ему куда привлекательнее разбитого хейловского дома, где он решил переждать хотя бы эти сутки (там, может, и водятся призраки, но его они не касаются). Это, и еще воспоминание о том странном ощущении общности, даже близости, в тот день, когда они доводили близнецов до трясучки в школе — глупо, по-детски даже, но это была отличная замена насилию; а до этого, он чуть не напал на нее, он ей должен; нет ничего хуже невыполненных обязательств.
— Куда ты едешь? — спрашивает он, когда Эллисон, перестав колебаться, вылезает из машины на улицу, придерживая ладонью дверцу.
— Не имеет значения, — говорит она, пытаясь огрызнуться, но Айзек видит ее нервозность. К тому же, она все еще чувствует себя перед ним виноватой.
— Я не расскажу, — улыбается он ей спокойно, но в глазах пусто, — мне нет резона.
Она смотрит на него, и он застывает с этой усмешкой на губах, молча на нее уставившись.
— Почему ты здесь? — переводит она, наконец, тему, смущенно отворачиваясь от его взгляда; Айзек засчитывает это себе как победу.
— Я думаю, — отвечает он, легко отмирая и придавая лицу обычную живость, — меня разыскивает полиция. Ввязался в драку. Не рассчитал сил.
— О, — отзывается Эллисон, моргнув и нахмурив на мгновение брови, — а он?..
— Жив, — закатывает глаза Айзек; интонация точь-в-точь как у Стайлза прошлым вечером, чуть более взволнованная, разве что, — черт, и за кого вы меня все принимаете?
Конечно — если бы убил, то стал бы ее непосредственной заботой; ей не разговаривать с ним пришлось тогда бы, а на прицеле держать; последнее он находит очень интересным.
— Точно, — кивает он ей и своим мыслям одновременно, — прости, не подумал. Давай начистоту — мне этого и правда очень хотелось. Видишь, никаких секретов.
— Я… — начинает Эллисон, но не произносит остаток фразы, вместо этого говоря, — садись в машину. Если хочешь.
— Да, — соглашается без особого энтузиазма Айзек, — конечно.
Он думает, что сделал сейчас что-то очень злое, но не может остановиться. Даже если он ей чем-то и обязан, иногда им движут другие мотивы; чудесная сломанная вещица, так, кажется, говорил про него Питер. Пусть так — девчонки на это еще как ведутся (а потом их находят в лесу, выпотрошенных и восхитительно мертвых; подожди, это совсем из другой сказки).
Эллисон заводит машину и включает громко музыку, демонстративно не обращая на него внимания всю оставшуюся дорогу. Айзек стучит пальцами по стеклу в такт мелодии, высматривая что-то в пролетающих за окном пейзажах. Ее тайны ему почти без разницы; просто любопытство особенно легко расцветает там, где больше ничего не чувствуется.
— Вау, — только и говорит Айзек, когда они заходят в старый многоэтажный дом на окраине соседнего города и идут куда-то по коридорам первого этажа. Отчетливо пахнет болезнью, которая кажется знакомой, но он не может вспомнить для нее название.
Эллисон не отвечает ему, продолжая идти впереди и считая двери, настолько похожие друг на друга, что их можно было бы назвать идентичными, если не обращать внимания на номера на них.
— Это что, какой-то особенный охотничий лазарет? — спрашивает он, видимо, попадая в точку; Эллисон сбивается с шага на мгновение, но все так же молчит. Айзек думает, что это не потому, что она не хочет ему рассказать, скорее, она боится, что если откроет рот, то скажет слишком много лишнего, а то, ради чего она здесь, исчезнет. Вряд ли она даже в своей голове осмеливалась это озвучивать, одергивая себя постоянно; как маленькие христианские дети боятся произнести даже мысленно притягательное, но страшное слово “дьявол” (не нужны вы ему, глупые; придет время, и вы сами за ним потянетесь, а он не будет знать, куда от ваших жертв дурных деться).
— Помолчи, — просит она вслух, останавливаясь около какой-то из этих дверей, — это здесь; я одна пойду.
— Ну да, — хмыкает Айзек; здесь особенно перебивает все чувства этой странной вонью, — вперед.
Эллисон поджимает губы, оглядываясь на него, но не успевает открыть рот — он легко толкает ее в спину, напоминая о деле.
Замок щелкает, когда она поворачивает дверную ручку. И в тот момент, когда она проскальзывает внутрь, а Айзека обдает новой волной неприятного запаха, он понимает.
— Стой, — цепляет его за рукав Эллисон, когда он с рыком входит в квартиру; ненависть, которая разом вспыхивает в груди, заполоняет собой все нутро, не дает мыслить связно — перед глазами все красное и расплывчатое, и несет от инвалидного кресла рядом с окном плохой, испорченной кровью.
— Ты привела нового кавалера? — издевательски тянет Джерард, разворачиваясь к ним лицом; Эллисон снова дергает его за рукав, и Айзек заставляет клыки втянуться обратно. Этот ублюдок, он ничего о нем не знал в прошлый раз, но теперь ему многое объяснили. Мелисса, отец Стайлза, его собственная внучка — он хотел поломать жизни им всем, и, оказывается, не подох даже. На мертвецов злиться бессмысленно, но этот — выжил; и что Эллисон от него только надо, неужели она заодно с ним снова?
— Ты обещал мне информацию, — как может холодно говорит она в это время, разжимая хватку на одежде Айзека; нет, она с Джерардом явно по разные стороны. Айзек умеет услышать желание вырвать чье-то сердце в чужом голосе.
— Вы с отцом очень похожи, — усмехается вместо ответа Джерард, изо рта и носа у него течет черная жижа — теперь ясно, откуда такой смрад, наверное, даже человеческий нос почуять сможет, — этот тон, как будто вы не хотите мараться. Но слишком поздно метить в ангелы, дорогая. Ты уже со мной связалась, не запачкаться не выйдет.
— Расскажи мне, — требует Эллисон, — про Дюкалиона.
Джерард хрипло и громко смеется, задрав подбородок, каждое движение причиняет ему боль, но ему плевать на это.
— Мне кажется, твоего спутника интересует что-то другое, — говорит Джерард, прохохотавшись.
— Помочь? — просто спрашивает ее Айзек и одним плавным движением выпускает когти.
Джерард не кричит, когда Айзек выводит кровавую спираль на его предплечье, зафиксировав другой рукой надежно его локоть, но это нормально, Айзеку не нужно слышать его вопли, чтобы знать, что то, что хочется, ему удается. Черные ниточки, скользнувшие по его запястью, когда он прижался пальцами к открытой ране, вздрогнув, тянутся обратно, и Джерард еще больше бледнеет. Айзек не знает, как он это сделал, но от этого в нем расплывается злое удовлетворение.
— Хватит, — шепчет Эллисон, а потом повторяет громче, — Айзек, прекрати!
Но Айзек не может — Джерард под его ладонью начинает дрожать, закусив до крови губу, будто бы Айзек своим прикосновением будит всю его гниль , и та радостно начинает пожирать изнутри его тело, в этот раз не собираясь останавливаться.
И это тоже хорошо — не так, как тогда, на парковке, тут больше психического, и Айзек знает, что улыбается до ушей почти, жестко и равнодушно, даже не думая останавливаться. Пока не понимает, что эта дрожь — и его тоже, но теперь уже он не может отцепиться.
Эллисон перехватывает его руки сзади — это почему-то отдается отчетливым дежавю, и тут перед глазами темнеет и плывет, и он не успевает уловить момент, когда она отрывает от Джерарда его скрюченные, окаменевшие отчего-то пальцы.
В первый раз он приходит в себя на полу коридора, Эллисон сидит рядом, спрятав лицо в коленях, помогает ему дойти до машины. Как только она вставляет ключи в зажигание, он снова отключается; на этот раз он действительно, буквально — обессилен.
— Я так устала, — говорит Эллисон. Они уже в ее квартире, а ее отца нет дома. Айзек лежит на ее кровати, уставившись в потолок. Ему не нужно отвечать — он здесь все равно только как средство, понял это, еще когда сел в ее машину — его слова не имеют значения, важно только присутствие. Важно только то, что он согласился быть с ней рядом.
Она красивая — он сейчас только это и может увидеть, остальные эмоции выцвели.
— Мой отец меня бьет, — слышится ему, и он переспрашивает:
— Что?
Эллисон оборачивается на него, бездумно касается ладонью своей ключицы, согнув едва пальцы.
— Мой отец мне врет, — повторяет она, и Айзек прикусывает губу, чтобы не показать смешка (тебя не за этим позвали), а потом протягивается вперед, сжимая ободряюще ее плечо — она совсем хрупкая, легко забыть о том, что она в любой момент может уложить его на лопатки и взрезать ему горло, если захочет. Ее кожа на ощупь холодная, и он надавливает большим пальцем, согревая, рисует им неровный полукруг, чувствуя, как сводит от этого дыхание.
Эллисон смотрит на него, широко открыв глаза, не шевелясь даже, и он понимает это, как разрешение, второй рукой скользит по ее спине, аккуратно прогибая к себе ее талию. Она утыкается лицом в его шею, позволяя себя обнимать, но больше ничего не делает.
— Все будет хорошо, — говорит Айзек, а точнее, тот, кого ей хочется видеть, от самого Айзека рядом с ней мало осталось.
Здесь тоже не выйдет задержаться.
Когда он выходит от Арджентов, на улице уже далеко за полдень, и солнце едва греет, тусклыми лучами окрашивая все в красноватые тона. На его руках все еще засохшие черные пятна — Эллисон царапала их ногтями, задумчиво перебирая его пальцы.
Айзек прижимается спиной к стене, ведет носом по воздуху — выходит совсем по-собачьи, но ему просто необходимо почуять хоть что-то, отличное от душных, спертых квартирных запахов и собственного болезненного возбуждения, которое он изо всех сил сдерживал все это время, чтобы быть единственным, кто чувствует себя неловко.
Когда ее нет рядом, на нее очень просто злиться. Айзеку нравится думать, что эта эмоция у него имеет какую-то направленность (пусть это и не так совсем). Айзек не видит границы, а теперь их и внутри него не осталось; он какой-то запредельно пустой, если не считать затаившейся вечной ярости. Он думает об отце, но это выскальзывает из головы почти сразу же. Думает об обязательствах. О доброте, которой он не достоин (чушь, он все отдает сполна, иногда больше, чем берет, всегда больше, чем берет).
Айзек смотрит на небо, сощурив глаза, и вдруг отчетливо понимает, что вне чужих нужд его, похоже, просто не существует, так, только тень человека. Какая, правда, разница?
— Мальчик, — раздается рядом мягко и немного картаво, — у тебя такой замечательный запах.
Кали улыбается ему, не выпуская клыков, упирается рукой в стену рядом с его плечом. Глаза ее безошибочно находят следы черной крови на его ладонях.
— Ты ведь ничему не научился, верно, — выдыхает ему в шею, когтями перестукивая по позвонкам сзади, тянет в сторону двери, переплетая свои с ним пальцы, — ничего, в этот раз ты не забудешь.
Айзек идет за ней внутрь здания, не сопротивляясь, ступая там, где едва заметно виднеется отпечаток босой ноги; в этот раз у него преимущество — он больше не чувствует страха, только легкий интерес (что ты можешь мне сделать такого, чего я еще не видел). В лифте Кали чертит на его предплечье остроконечный трискель, с наслаждением впиваясь когтем сильнее под кожу. Айзеку хочется сказать, что он тоже может упиваться жестокостью, но он молчит.
От Кали пахнет высохшей листвой, смертью и неуловимой обреченностью, о которой сама она едва ли догадывается, Айзек видел ее взгляд, она не умеет смотреть прямо, только сквозь.
Лифт останавливается, со звонким щелчком открываются двери. Вид отсюда, должно быть, отличный.
Когда-нибудь ты убьешь, говорил Питер. Айзек смотрит на практически пустые апартаменты, и стены кажутся ему залитыми чужой кровью.
— Ладно, — смеется он и заглядывает за угол, — мне не нравятся эти прятки. Бросьте, ребята, вы же не можете всерьез меня бояться.
В одной его руке трещит электрошокер, но этого было мало, чтобы напугать их обоих до одури — а вот мешочек с высушенным аконитом, который он на автомате захватил от Эллисон, вызывает прекрасные, душераздирающие, жуткие галлюцинации. Айзек не знает, они ли подстроили то дерьмо в мотеле, но его это не волнует. Он просто слишком хорошо помнит, как выглядит страх, и видеть его в чужих глазах — просто обалденно.
Итан, близнец, который сомневается. Эйдан, близнец, который хочет сделать всем больнее, чем когда-то сделали ему. Не нужно долго думать, чтобы в них разобраться — их жизни замешаны на той же ярости, которая не дает Айзеку оставаться в рамках нормального. Они с ним, на самом деле, чертовски похожи — практически одной крови.
Только их когти уже впивались в чье-то живое, теплое еще тело.
— Э-эй, — тянет Айзек, ступая босиком по каменному полу, — парни. Расскажите мне вашу историю.
У дальней стены он видит чью-то судорожную тень, мерцают красным глаза, когда он приближается. Он все еще их не отличает, поэтому решает, что этого будет звать Эйданом — наверняка их по живому режет, если их путают. И если наоборот — слишком хорошо видят разницу. Этот смотрит сквозь, выпучив глаза и не моргая, обхватив себя поперек живота руками, раскачивается в разные стороны, потом падая вниз на локти, будто бы от удара.
— Тише, — шепчет Айзек, проводя по его выгнутой спине шокером; близнец дергается и скулит, царапая когтями по полу, — Эйдан, так? Расскажи мне историю, Эйдан, мне интересно.
С дальнего конца апартаментов слышится похожий на вой вопль, и от этого звука Эйдан вздрагивает и пытается одной ладонью зажать себе уши, не отрывая другой от тела.
— Почему вы не прячетесь вместе? — спрашивает Айзек, прижимая конец шокера к его шее, — почему ты оставил брата?
Эйдана снова ведет в сторону, как если бы кто-то ударил его в челюсть, колени подкашиваются совсем, и он сворачивается на полу, не в силах до конца обратиться и покончить со всем этим без Итана. Айзек ласково теребит его волосы, оставляя лежать здесь, как провинившегося щенка; под его пальцами Эйдана снова в сторону мотает.
Он чувствует почти то же, что и в лесу, разговаривая с Эллисон, но только сейчас это сильнее, насыщеннее.
— Понимаете, — говорит он, и его слова отдаются от пустоты гулким эхом, — я очень двинутый. Ненормальный. Буквально теряю рассудок, когда меня где-то запирают. Ну, эту часть вы как раз прекрасно знаете.
Итана он находит рядом с окном. Тот бьет себя по лицу раз за разом, рассекая до крови щеку, невидяще уставившись куда-то в темноту алыми, как кровь, глазами. На животе у него зияет яркая рана, которая не зарастает до конца (потому что он не хочет, чтобы она зарастала).
— Я… один, — хрипит Итан; Айзек так близко к нему стоит, что может учуять острый запах отчаяния, — я сам; держи, еще; ты все равно подохнешь раньше.
Правда в том, что Айзек тоже успел надышаться. Вот только с недавних пор его пугает только то, на что он сам способен.
Шокер падает на пол с тихим звоном, а в его спину вонзается острый конец трости.
— Надеюсь, я прервал вас не слишком рано, — равнодушно улыбается ему Дюкалион, — здравствуй, Айзек.
Айзек стоит на коленях, и в его глазах — безрассудный, неуместный вызов. Отрава начинает выходить из организма, но сейчас, когда его сердце бьется так же быстро, как раньше, Айзек не хочет останавливаться. Дюкалион — один из вечно застрявших на другой стороне, но в нем это выглядит привлекательно; власть, уверенность, сила, а главное, такая же жажда крови, которую он на поводке держит, лишь когда это действительно нужно выпуская.
— Я не боюсь, — сообщает Айзек, и Дюкалион с безразличием кивает, задирая вверх его подбородок.
— Мне это и не нужно, — говорит он, и его пальцы невесомо касаются скул Айзека, его носа, очерчивают уголки губ, надавливая на них легко, — тебе, впрочем, тоже, не правда ли?
— Вы о чем, — спрашивает Айзек; он чувствует привкус дыма, когда слизывает со своего рта чужие прикосновения. Глаза Дюка, слепые, белые, смотрят прямо на него, будто на самом деле что-то видят; дым, или, может, это плавленная пластмасса, или — застарелый запах пожара у Хейлов. Может, это все еще аконит, но у Айзека, похоже, на чужую вину срабатывает шестое чувство (не рассказывайте мне ничего, я все равно — ваша грязь, чего только на себя не собираю).
— Ты мне нравишься, — ласково улыбается Дюкалион, расправляя сложенную надвое трость, — то, что ты здесь сделал — очень занимательно.
Его рука снова ложится на лицо Айзека, только в этот раз гораздо жестче, большим пальцем оттягивая вниз его челюсть, остальными придерживая под подбородком.
— Только ты слишком сломанный, парень, — усмехается с неискренним сожалением; острый конец трости задевает его верхнюю губу, надавливает осторожно, плоской стороной стирая проступившие капли крови. Во рту расцветает привкус стали, которая холодит язык своей едва ощутимой тяжестью; Айзек закрывает глаза и старается не забывать о дыхании, которое тут же спирает под ребрами, когда он представляет, что будет, если Дюкалиону вздумается засунуть трость в его глотку. Опасность странным образом будоражит, возможность смерти — заводит.
Айзек моргает и переводит взгляд на Дюкалиона, неожиданно голодно уставившись в его белые расширенные зрачки, а потом прижимает язык с лежащим на нем острием к небу, распарывая его до крови, и обхватывает губами древко трости и палец Дюка, который фиксировал его на месте (он делает это, потому что сам хочет, но Дюку, наверное, хочется видеть другое; отец бормочет в его голове тихо — это твоя вина, ты сам виноват, да что ты творишь такое; заткнись, черт тебя дери, сдохни уже до конца).
Белое по краям расцветает багровым. Дюк убирает руку, и Айзек насаживается ртом дальше — теперь конец трости упирается в мягкое небо и нельзя сглатывать, даже если крови так много, что она уже на губах проступает. Айзек подается назад, сплевывает ее на пол, а потом целует древко, обхватив острие ладонью и пачкая холодный металл красным.
— Слишком? — выдыхает Айзек, стирая следы кончиками пальцев; через несколько минут его начнет трясти, но пока он держится, и сердце колотится под ребрами, будто хочет выскочить наружу.
— Да, — соглашается со смешком Дюкалион, когтем царапая снизу вверх его шею, в его голосе почти слышится восхищение, — но в этом ты — произведение искусства.
Айзек хочет сказать — мой отец долго надо мной трудился, но здесь его роль — молчать, даже самой дичайшей просьбе повиноваться, если его попросят; тогда он выберется живым; тогда он сможет вернуть туда, откуда его так бесцеремонно выдрали.
— Уходи, — говорит Дюкалион и делает шаг назад, оставляя его в покое, — но есть одна вещь, которую тебе наверняка захочется услышать.
Айзек встает, вытирая губы тыльной стороной ладони. Сумасшествие бьется под его мыслями, как механизм, который раз запустив, выключить уже едва ли получится.
— Ну, — просит он нетерпеливо, и Дюк, надевая обратно очки, вдруг начинает смеяться.
Айзек стучится в ее дверь очень резко и очень отчаянно, как будто за ним кто-то гонится, хотя от собственных демонов убежать не стоит даже и пытаться(лучше открыть им всем двери, и жизнь станет немного счастливее).
— Дженнифер, — кричит он, — пустите меня. Пожалуйста.
Он выглядит сейчас, как жертва нападения, но это лишь половина правды, люди всегда что-то умалчивают. Свой страх, свои настоящие цели, секреты, которые никому, кроме них, не сдались — разве что только один, самый сокровенный, как насчет этого?
Мисс Блейк, говорит Айзек, и голос срывается, мне так надо, злой всхлип, пожалуйста, вы должны пустить меня внутрь.
— Айзек, — натягивается дверная цепочка, — что ты здесь… Что с тобой случилось? Твое лицо…
— Пожалуйста, — повторяет Айзек, раздраженно мажет по глазам грязными пальцами, стирая несуществующие слезы, — я просто… вы говорили…
— Господи, — бормочет Дженнифер, переводя взгляд на его перепачканные чем-то черным руки, а потом закрывает снова дверь, чтобы снять цепочку и все-таки пустить его внутрь.
Айзек заходит, сгорбив плечи, смотрит исподлобья — это сразу делает его меньше, слабее, безобиднее; он знает, он потратил годы, чтобы так под людей подстраиваться. Дженнифер стоит недалеко от порога, выглядя обеспокоенной; на ней домашняя футболка и свободные пижамные шорты, и Айзек — маленький, шестнадцатилетний Айзек — не должен замечать этого, но в этом он как раз не притворяется.
— Дерек, — передергивает он плечами, — я пришел к нему в дом сегодня. Во второй раз он объяснил мне доходчивее.
— Я не понимаю, — недоуменно хмурит брови Дженнифер, и Айзек вскидывается, начиная злиться.
— Он выгнал меня из-за тебя, правда? — спрашивает Айзек, улыбаясь во весь рот немного безумно (со стороны смахивает на какого-нибудь Джокера, наверное), — просто, понимаешь, я ведь не против. Мне плевать, с кем он спит, а ты — горячая. Но теперь мне некуда пойти, мисс Блейк. Что я должен сделать? Помнишь, ты мне предлагала помощь?
— Айзек, пожалуйста, успокойся, — просит Дженнифер, отступая к стене; выражение ее глаз тоже ему что-то остро напоминает, но он отбрасывает эту мысль, резко хватая ее за запястье.
— Я хочу помощь, — говорит он с нажимом, дергая ее на себя и прикусывая кожу рядом с ее ладонью, выпуская клыки.
Дженнифер вздрагивает, замирая на месте, а потом резко перестает сопротивляться, позволяя ему делать с ней все, что ему захочется, и выдыхает:
— Ладно.
Айзек отпускает ее и, не разрывая зрительного контакта, запускает руку под ее футболку, липко прилипая к коже. Дженнифер смотрит вверх и закусывает губу, сдерживая стоны, но крик у нее сдержать не получается. Айзек, ласково целуя ей шею, пальцами вгрызается в ее ребра, с хрустом ломая их — выходит неаккуратно, но он переживет, когтями приходится разрывать ее плоть, раз за разом погружая их все глубже.
— Я знаю, что ты, — шепчет он ей на ухо, а потом, наконец, добирается до сердца.
Он мог бы сделать с ней все то же, что она вытворяла со своими жертвами, но сейчас ему слишком интересно, как это — убить человека голыми руками. Дженнифер орет низким, гулким голосом, пытаясь вырваться из его хватки, ее лицо мерцает, сменяясь жуткой испещренной шрамами маской. Айзек слышит, как врезается что-то в окна гостиной, раз за разом, со звоном разбивая стекла.
Дженнифер оседает по стене, искривив в гримасе губы, а ее футболка почти насквозь пропитана кровью.
Первая птица проносится мимо, вторая — врезается в его выставленную руку, на которой лежит вырванное чужое сердце.
Вороны, как безумные, бьются о стены, заполонив собой все, но Айзек не двигается с места.
Он в порядке.
кликабельно