"Никто не придет домой", HerbstRegen & билли крэш

[twreverse]

Заявка №17
Название: Никто не придет домой
Артер:  HerbstRegen
Автор:  билли крэш
Бета:  Amarillis_Beladonna
Персонажи: Дерек Хейл, Стайлз Стилински, Скотт Маккол, Айзек Лейхи, Джексон Уиттмор, Мэтт Дэллер, Питер Хейл, Дюкалион (здесь - лейтенант Брайан "Дьюк" Бейкер)
Жанр: драма, war!AU
Категория: джен, преслэш
Рейтинг: R
Размер: ~ 6000 слов
Саммари: когда начинается Вторая Мировая, Стайлз записывается добровольцем в морскую пехоту; в каком-то смысле кроссовер с The Pacific
Предупреждения: мат, смерти второстепенных персонажей, графичная жестокость
Ссылка на оригинал арта: здесь

I
Трещина

Стайлз думает, что точно может назвать тот день, когда что-то в нем треснуло - в любое другое время это оказалось бы фатальным, неуместным, но ему повезло родиться в двадцатые. Везение - самое отвратительное слово, которым можно назвать все то, что с ним потом случилось, но Стайлз не привык врать себе. С десяти лет, с того самого дня, как начала умирать мама, он стал готов ко всему, через что ему предстояло пройти. Что-то треснуло, но это что-то оказалось единственным, благодаря чему позже он сумел не сломаться.
Был понедельник, жаркий, осенний, солнце светило в окна гостиной, когда Стайлз проснулся и спустился вниз, проводить отца на работу. Мама в последнее время редко вставала с постели так рано, отец говорил, что у нее мигрени, а Стайлз, которому тогда было еще девять - верил, искренне старался ее не тревожить. Он чувствовал в себе маленькую ответственность заботиться о них обоих, уже тогда знал, что что-то не так, но еще не мог понять, что именно. У отца прорезались морщины на висках и на лбу, у мамы появились глубокие синяки под глазами, она выглядела изможденной, усталой, они оба выглядели. Скупо здоровались друг с другом, отец сухо целовал ее в щеку, не решаясь обнять - пальцы у него едва заметно дрожали, когда он отходил от нее и ставил на плиту кипятиться чайник.
В тот понедельник все было спокойно, лучше, чем обычно: давящая атмосфера, к которой Стайлз успел привыкнуть, рассеялась под солнечными лучами. Поцелуй за меня свою маму, сказал отец, улыбаясь ему и выходя за дверь, осторожно и тихо ее закрывая.
В полдень отцу пришлось вернуться домой. Стайлз сидел за диваном, скрючившись и то задыхаясь, то громко всхлипывая. На запястьях у него краснели отметины от маминых пальцев, несколькими часами ранее она вопила и рыдала на кровати, отказываясь узнавать своего сына. Крики услышали соседи; когда приехал отец, маме уже вкололи успокоительное приехавшие на вызов врачи.
Отец положил Стайлза на диван, горячечным шепотом умоляя его остановиться, перестать плакать, он не сможет справиться еще и с его проблемами, пожалуйста, милый, дай мне немного передышки.
Потом он оставил его там, одного, и поднялся наверх, чтобы поговорить с врачами. Стайлз лежал, подтянув к груди колени, и старался дышать, как обычные люди - спокойно, размеренно, не пропуская вдохи и выдохи. Ты должен быть сильным, сказал отец, ты нужен мне сильным.
Вечером отец сказал, до сих пор бледный, что Стайлзу лучше погостить у его кузена, в пригороде Нью-Йорка. Он посадил Стайлза на поезд, поручив его проводнику, и именно тогда, когда вагоны тронулись, оставляя позади солнечные земли Калифорнии, в душе Стайлза появилась трещина.
Он старался быть сильным, но отец решил, что он старался недостаточно, раз решил его куда-то отправить - так Стайлз тогда подумал.
Он больше никогда не был слабым, не позволял себе это, даже на похоронах мамы, которые случились через полгода после того понедельника, он стоял прямо, без единой слезинки в глазах - ему казалось, что из-за пережитого горя он совсем разучился плакать. Казалось, что если он не сдержится, то снова подведет отца - тот и так был похож на выцветшую, опустошенную копию себя прежнего.
От чувства вины у него так и не выходит избавиться.

II
Без вариантов

За три недели до Рождества японцы устраивают бойню в гавани Перл-Харбор. Стайлз снова гостит у родственников отца в пригороде Нью-Йорка, когда это происходит - сейчас, оглядываясь назад, он думает, что это странно забавно. Томаш, кузен отца, и его жена, Ирена, целыми днями обсуждают происходящее в Европе - у Ирены там осталась семья, и они не получали от них писем уже несколько месяцев.
Война, о которой так боялись говорить в Калифорнии, здесь была чем-то вроде погоды и политики, так что Стайлз, привыкший к их разговорам, почти не удивляется, когда видит газеты, пестрящие заголовками о нападении Японии через несколько дней после случившегося. Он только чувствует, как на мгновение спирает дыхание и расплывается внутри какая-то емкая, пронзительная решимость.
В сорок первом Стайлзу только семнадцать, и он вскоре узнает, что придется подождать, пока ему не будет разрешено законом пойти на войну добровольцем. Он возвращается домой, к обеспокоенному отцу и непривычно взбудораженному городу. Его друзья, старше ена несколько лет, возбужденно переговариваются друг с другом, уже успев записаться в армию или морскую пехоту, и Стайлз отчетливо чувствует себя лишним, провожая их на перроне, когда они отправляются по учебным лагерям.
В городе становится очень тихо, на главных улицах не мельтешат привычные стайки вчерашних школьников, а дети помладше, будто заразившись общим настроем, сидят дома или играют в солдат на пустошах на окраине города. “Паф”, кричит соседский мальчишка, огибая ограду, и его друг картинно уворачивается, вопя, что тот промазал. Стайлз сжимает руки в кулаки, и каждое новое “паф” отдается в нем болезненным воспоминанием о собственной бесполезности.
Отец предлагает ему не горячиться, пойти выучиться на офицера. Он слишком хорошо знает, что происходит с большей частью зеленых новобранцев, выкинутых на поле боя; слишком хорошо знает о важности необходимых потерь.
Стайлз не понимает, как правильно объяснить ему, что он не сможет остаться в стороне, просто физически не сможет. Стайлз не хочет объяснять, потому что если у него выйдет найти нужные слова, то в них будет “я оставил маму”, “ты заставил меня оставить”, а у отца только получилось пережить случившееся с ними горе.
Поэтому он просто говорит - я должен, он говорит - я обязан, он молчит - мне это нужно.
С каждым днем все больше накатывают старые, спрятанные раньше эмоции, Стайлз жадно читает газеты, целыми днями слушает радио, чтобы знать, что происходит на фронте. К моменту совершеннолетия он - вздернутый, перенасыщенный комок решимости, злости, страха и чего-то еще, что у него не получается вычленить.
Их отношения с отцом начинают напоминать плохую драму - они часто молчат неделями, и Стайлз в такие дни старается уходить из дома, навещает чужие семьи, людей, на которых смотреть ему невыносимо, но не так, как терпеть плохо скрываемую злость и грусть в отцовских глазах. Они читают ему вслух письма с фронта, и Стайлз отводит взгляд и изо всех сил старается не испытывать стыда, но тот догоняет его везде, куда бы он ни пошел.
Иногда (чем ближе его день рождения, тем чаще) их с отцом бросает в другую крайность: они запоем проводят время вместе, ходят на старое бейсбольное поле, готовят ужин, уходят охотиться. И кажется все равно, что они чего-то не успевают, что это - их последняя возможность побыть нормальной, обычной семьей.
Если бы Стайлз так отчаянно не хотел уехать, ему от этого разорвало бы сердце. Но, слава богу, он так переполнен эмоциями, что не успевает об этом задуматься.
За неделю до того, как его отправляют в учебку, он сам начинает сбривать себе волосы, слишком возбужденный и нервный, чтобы ждать еще дольше. Отец заходит в ванную, когда Стайлз это делает, но вместо того, чтобы уйти и начать новый виток молчания, подходит и забирает у него бритву, аккуратно и тихо помогая закончить.
Стайлз думает, значит ли это, что отец одобрил его решение, бормочет вслух скомканное “спасибо”, но даже в этой благодарности слишком много скрытого горя, от которого, теперь Стайлз знает, он бежит тоже.
Отец крепко обнимает его на перроне, держась так же прямо и сдержанно, как на похоронах мамы, и Стайлз ненавидит себя за то, что не чувствует даже сочувствия. Он не передумает, они оба это знают.
Если Стайлз не вернется, отца это окончательно сломает. Эта неизбежность черной тенью маячит рядом с ними каждую минуту их прощания.
- Пиши письма, - просит отец, и Стайлз кивает, избегая встречаться с ним взглядом, а потом отец берет его за руку, стискивая запястье неожиданно крепко, и говорит твердо, - и, пожалуйста, сынок, попробуй вернуться.
Это не то, что можно пообещать кому-то, поэтому Стайлз просто еще раз обнимает отца, прежде чем сесть в поезд.
Ему еще восемнадцать, и он не видел войны, но он откуда-то знает, что в любом случае уже домой не вернется.
Говорят, что никто не возвращается.

III
Зеленые

Стайлз быстро уясняет, что он - кусок дерьма, методично и безжалостно позволяя выбивать из себя все остатки гражданского, когда попадает в учебку. Он слышал о том, как это все происходит, знал о том, почему это необходимо, но не представлял, что это окажется на самом деле так сложно. Его болезненная гордость до последнего сопротивляется приказам инструктора, прежде чем сломаться, и нет ничего, что могло бы сделать этот процесс хоть немного проще.
У него не будет шанса выжить, если он не сможет вычленить из себя свою личность - и Стайлз медленно, ожесточенно доводит себя до предела, заменяя эмоции механическими инструкциями, перестает думать, перестает чувствовать.
Изнуряющие тренировки, монотонный бег по жаркому, душному берегу в Сан-Диего - песок мнется под их ногами, которые болят и подкашиваются, но нельзя отставать, нельзя показывать, что ты устал - “как думаешь, будет ли дело япошкам до того, что ты тренировался, как девчонка? На пол, отжиматься, пока я не решу, что хватит”.
Нет, сэр, да, сэр, железная дисциплина, постоянные унижения, искренняя, незамутненная ненависть к измывающемуся над ними сержанту. К концу обучения они все становятся жутко одинаковыми, но все равно - недостаточно готовыми к той мясорубке, в которую их скоро забросят.
Чистая, тщательно выглаженная перед отъездом форма смотрится на них особенно нелепо, когда их выбрасывают с корабля на жаркий, безликий Павуву - Стайлз не сразу привыкает к царящей там вони, по правде говоря, даже не сразу замечает ее, слишком увлеченный происходящим в лагере. Здесь все не так, как дома (он и не ждал, что будет похоже), и никому нет дела до прибывших новобранцев. Стайлз идет через нестройные ряды палаток, не в силах перестать глазеть по сторонам, запоминая, впитывая. Воздух душный, спертый, пахнет потом, рыбой и гнилью.
Он чувствует себя дико в своей застегнутой на все пуговицы форменной рубашке, слишком выделяется - все вокруг выглядят так, будто бы последний раз стирали одежду в сорок первом, но никого это, кажется, не волнует.
Стайлз спрашивает, где одиннадцатая рота, и слышит смешки за спиной; попавшийся ему навстречу морпех разводит руками, что-то бормоча с острым луизианским акцентом, слов разобрать не получается.
- Минометчик? - спрашивает его вдруг улыбчивый темноволосый парень, заметив отчаявшегося получить ответ Стайлза, обесиленно замершего посреди дороги.
- Да, одиннадцатая рота, - облегченно отвечает Стайлз, снова вскидывая себе на плечи мешок с вещами.
- Пойдем, - кивает ему парень в сторону дальних палаток, - я Скотт, командир твоего отряда. Тебе повезло попасть в артиллерию.
Потом Стайлз часто думал над этими его словами - именно тогда “везение” приобрело для него то гротескное, нелепое значение. Повезло - в бою минометчики держались позади стрелкового отряда, что с точки обывателя значило, что у них больше шансов выжить, раз они идут не первыми. Но когда ты бежишь вперед, с тяжеленной треногой на плече, стиснув зубы, а вокруг тебя разрываются бомбы, взмывают к небу земля и чьи-то оторванные конечности, сложно сказать, что это ты здесь “везучий”.
Вот только на войне Стайлз учится ценить даже малейшие преимущества, но и к этому он приходит лишь много позже, когда их, грязных, даже не усталых - изнуренных до предела, забирают с окрасившегося кровью Пелелиу, и он поднимается на палубу, провожая взглядом удаляющийся от него дьявольский остров, и вдруг понимает, что все еще дышит.
Но это потом, а пока Стайлз согласно хмыкает в ответ Скотту, еще ни черта не зная о том, что на самом деле значат его слова, но имея ту непоколебимую уверенность, присущую всем новобранцам, что уж с ним-то ничего плохого не случится.
В лагере на Павуву он оказывается в опасной ситуации - впервые за многие месяцы у него появляется свободное время, не занятое мыслями о том, что будет, когда он, наконец, попадет на Тихий океан. Он знакомится с товарищами по роте (старается храбриться, но это плохо выходит), выполняет мелкие поручения, драит столы в столовой, чистит с другими новобранцами провонявшие бочки, исследует лагерь, понемногу прикипая к нему и врастая в это странное место.
Здесь нет ни дисциплины, ни бдящего над тобой сержанта, и Стайлз - один из немногих, еще никогда не бывавших в настоящем бою. Он пробует сдерживать зависть, прекрасно понимая, что ничего глупее он чувствовать не может, что война - это не детская прогулка, что стремиться к ее ужасам - это отголоски его ребячества. Но еще Стайлз знает, что он не вписывается, что он опять чего-то недостоин, и это сводит его с ума.
За несколько месяцев до того, как их перебрасывают на Пелелиу - “простая операция, говорят, дня два или три, перебьем к чертям всех япошек”, - Стайлз заставляет себя перестать мельтешить и беспокоиться.
И в этот момент - он сидит на берегу, закатав до колена штанины, отросшие волосы на затылке едва шевелятся под теплым ветром, солнце клонится к горизонту, в линии прибоя копошатся чертовы крабы - Стайлзу становится страшно.
Он смотрит на океан, смотрит на солнце, осознавая, что где-то там уже ведутся военные действия, что он сам поедет - туда, и, скорее всего, бесславно сдохнет.
Может, он струсит или сойдет с ума - он слышал все эти тихие истории (никто не осуждал, не злился; просто одни выдерживали, а другие…). Будет визжать, как девчонка, сжавшись на дне окопа, не отзываясь ни на чьи оклики. Или не сможет бежать дальше, застыв посреди дороги, учтиво дожидаясь японской пули.
Некоторые, он слышал, сами стреляли в себя, лишь бы оказаться подальше от войны.
Чем дольше Стайлз об этом думает, тем сильнее бьется его сердце, тем труднее становится дышать становится.
Стайлз не хочет быть ни трусом, ни сумасшедшим. Стайлз не хочет умирать напрасно.
Он закрывает рот руками и, насильно задерживая дыхание, заставляет его выровняться. Он не имеет больше права на страх или панику. Все, что ему дозволено - бежать вперед, пока не отрубит шрапнелью ноги, запускать в япошек снаряды из миномета, искренне надеясь, что вовремя подорванный снайпер - это несколько спасенных жизней.
Все это - но не чертов страх.
Стайлз дышит, солнце опускается в воду, падая за линию горизонта. Когда его находит Скотт, он уже в порядке, улыбается и смеется.
Вечером в лагере показывают “Волшебника страны Оз”, но Стайлз ни черта не слышит, о чем говорят на экране, увлеченный доносящимися со всех сторон скабрезными комментариями (может, парочку Стайлз и сам осмелился прокричать).
Через несколько месяцев половина, если не больше, из них будет либо убита, либо ранена, а оставшиеся пожалеют, что умудрились выжить.
А сейчас - где-то над радугой, очень высоко.*

*первые строчки из песни ”Over the rainbow”, написанной для мюзикла “Волшебник страны Оз” 1939го года

IV
Ад на другой стороне океана

К августу Стайлз искренне ненавидит Павуву с его прогнившими кокосами, огромными вонючими крысами, снующими по лагерю, извращенной на очередную неприятную и не особо нужную работу фантазией офицеров. Тренировки устраивают все чаще, и чем ближе тот момент, когда их отправят на какой-нибудь богом забытый остров сражаться за каждый клочок территории с чертовыми японцами, тем злее и жестче становятся их лейтенанты. Это напоминает Стайлзу учебный лагерь, только в условиях грязного, протухшего Павуву.
Однажды утром один из его знакомых по учебке, Айзек, наступает на краба, спрятавшегося между его ботинок, и это становится для него последней каплей - Стайлз еще никогда не слышал, чтобы тот так сквернословил (Айзек был из интеллигентной семьи, как и сам Стайлз, только с севера Калифорнии).
Единственной темой для разговоров теперь становится то, как им всем осточертело здесь находится, и что они ехали воевать, а не тухнуть на этом несчастном клочке земли, о котором, как часто здесь говорили, Бог либо забыл, либо мечтал забыть, что его создал.
Ветераны наблюдают за ними, посмеиваясь, иногда резко одергивая, когда кого-то из них сильно заносит.
Так или иначе, к концу августа они ничего не хотят больше, кроме как убраться с Павуву - куда угодно. Уже позже Стайлз понимает, что если бы не унизительные тренировки и ежедневная монотонная работа, вряд ли у кого-то из них хватило бы духу пережить первую высадку. Мало бы у кого хватило духу впервые убить человека - японцы были чем угодно, но не людьми. Это казалось диким, пока Стайлз сам не взглянул в обезумевшие от ярости и решимости глаза противника. Стайлз верил в ценность человеческой жизни, пока его душу не выпотрошили первые дни на Пелелиу.
Но никакие чертовы тренировки, никакая суррогатная злость, которая так тщательно в них взращивалась - ничто не могло подготовить их к тому, что произойдет, едва бот спустят на воду. Никто не вернется назад, вспоминает Стайлз и старается думать о чем угодно, чтобы перестать так отчаянно волноваться. Или же, наоборот, доводит свою голову до состоянии вакуума, лелея расплывающееся внутри чувство страха.
Все боятся. Айзек сжимает зубы, и его скулы ярко выделяются по обе стороны его немного детского, красивого лица. Мэтт, один из тех, что был на мысе Глостер, крепко держится за свою винтовку; Скотт что-то бормочет под нос, то ли молитвы, то ли проклятья; Джексон молчит, но костяшки его пальцев белеют, а на щеках расцветают красные пятна.
- Добраться до берега! - кричит сзади лейтенант, прежде чем их бот грузно плюхается в воду. Секунду назад вокруг была лишь темнота и мерный гул двигателей корабля, а сейчас - слившиеся в один звуки выстрелов, взрывов, оглушительный плеск воды и рев вскрывающих небо самолетов.
Стайлз прижимается спиной к стенке бота, сердце стучит где-то рядом с горлом, - быстро, неконтролируемо, - их сносит волной от взрыва, вода заливается внутрь, кого-то позади него рвет. Бот качает на волнах, Стайлз не видит берег, только дым, взвивающийся вверх над островом. Он не знает, что его там ждет, кроме того, что теперь у него больше нет никаких вариантов, кроме как заставить себя вылезти из бота, преодолеть берег и постараться выжить. Ему еще никогда не было так страшно, но одновременно с этим он чувствует всплеск адреналина, странный азарт - несколько лет тренировок и обучения, все только ради этого момента. И он либо облажается, либо выживет назло всем инструкторам, срывавших на него глотки, кричавших “ты - мясо, ублюдок, ты не морпех, ты - чертово мясо для чертовых японцев”.
Бот врезается в сушу, грузно и медленно заползая на мокрый песок. Стайлз сжимает крепче треногу миномета и перелезает через борт, падая в соленую, окрашенную чьей-то кровью воду. Страх накатывает снова, когда он видит усыпанную мертвыми телами узкую полоску берега, но вбитые тренировками навыки заставляют его ползти вперед, не останавливаясь. Повсюду раздаются взрывы, над головой свистят пули, Стайлз пытается двигаться быстрее, не смотреть на разорванные тела товарищей, не оглядываться, не думать, когда его оглушает ударной волной.
Этого не было на учениях, ничего из этого не было на учениях, вокруг все расплывается, и Стайлз отчаянно пробует сфокусировать взгляд, продолжить движение, рядом кто-то вопит от боли, надрывая глотку.
- Вставай, блядь, - орет на него кто-то, хватая его за шкирку и подталкивая вперед. Стайлз трясет головой и рывком заставляет себя ползти дальше, быстрее, ожесточеннее, забывая поблагодарить того, кто привел его в чувство. Парень недалеко от него вдруг всхрипывает, из его горла брызжет кровь, но он не сразу падает на землю, подтягивая себя на локтях еще дальше, по какой-то одному богу ведомой инерции. Стайлз видит это, и в нем вдруг наконец просыпается отстраненность, без которой невозможно выжить солдату. Он подумает об этом после того, как выберется отсюда, его наверняка будет колотить дрожью, и он ни единого слова связать не сможет; но сейчас единственное, что имеет значение - добраться до чертового леса.
Едва Стайлз пересекает границу между пляжем и редким сухим леском, он вскакивает на ноги и, пригнувшись, бежит к песочной насыпи, прижимаясь к ней спиной и уворачиваясь от пуль. Там уже сидит смутно знакомый ему парень, отчаянно пытающийся восстановить дыхание. На лице у него кровь, кажется, не его, глаза широко раскрыты, как у какого-нибудь безумца.
Стайлз выдыхает, не произнося ни слова, пока рядом не падает еще один перепачканный грязью и кровью морпех.
- Из какой ты роты? - спрашивает он срывающимся от нехватки воздуха голосом, прежде чем успевает отдышаться.
- Одиннадцатая, - говорит Стайлз, - а ты?
- Стрелковое подразделение. Отстал от своих. Я Дерек, - сообщает парень, как-то умудряясь широко улыбнуться, - не за что.
- О, - не сразу доходит до Стайлза, - черт, спасибо.
- Постарайся не сдохнуть до вечера, а там сочтемся, - кивает ему Дерек, прежде чем высунуться вверх, проверяя обстановку, а потом вскакивает на ноги и огибает насыпь.
Стайлз провожает его взглядом, судорожно вспоминая, что ему следует делать дальше, смотрит на сидящего рядом парня с остекленевшим взглядом и дергает его за рукав, побуждая двигаться. В первый раз он делает это инстинктивно, как Дерек, который помог ему выбраться с пляжа. Уже потом, спустя несколько изнурительных недель, Стайлз научится определять на взгляд, кому еще можно помочь, а кто уже слишком сорвался, чтобы быть способным выжить.
- Где тебя, блядь, носило? - рычит на него Джексон, когда он их, наконец, находит.
- Думал, что это Гавайи, - отзывается Стайлз, позволяя себе ухмылку, - пытался отыскать на берегу прокат лодок.
Скотт первый начинает смеяться, а за ним подхватывают и все остальные; Стайлз знает, что люди на гражданке никогда не поняли бы, как они могут шутить после всего, что увидели, но здесь нет другого выхода - ты либо смиришься и будешь пытаться сохранить в себе хотя бы остатки разума, либо замкнешься в себе и словишь первую же пулю, когда тебя отправят в атаку.
Впереди продолжаются взрывы, но им пока дают передышку. Стайлз долго возится с консервами, пытаясь открыть их ножом, но у него дрожат руки, и он ничего не может с этим сделать.
- Ты откуда такой выпал вообще? - спрашивает саркастично над ухом знакомый голос, и Стайлз закатывает глаза, не слишком умело пряча неловкость (его все еще трясет после берега).
- Из твоей маменьки, - лениво парирует за него Джексон, - отъебись, Дерек.
- Я по делу, солнышко, - ухмыляется Дерек, в один момент становясь серьезнее, - нам отрезали припасы. Берегите воду.
- Блядь, - выругивается Джексон.
- Дай сюда, - говорит Стайлзу Дерек перед тем, как уйти, и вскрывает его консервы своим ножом, протягивая ему открытую банку.
Стайлз молча берет ее, не уверенный, должен ли он быть благодарен или же чувствовать себя униженным. Впрочем, это не тот вопрос, который следует задавать сейчас - всем плевать, чего ты стоишь, если тебе удалось не сдохнуть до этого момента.
- Ладно, - бросает Дерек, снова улыбаясь той странной, больше похожей на оскал улыбкой, которую Стайлз уже видел, - поджарьте их задницы, мы на вас рассчитываем.
Скотт кивает ему, с чем-то таким во взгляде, что Стайлз еще не до конца понимает.
Когда Дерек уходит, они сидят в тишине. Мучительно хочется пить. Скотт закуривает, передавая сигарету непривычно молчаливому Айзеку.
- Будешь? - спрашивает он Стайлза, и тот протягивает руку, не успев даже задуматься. Это его первая затяжка, но дым сейчас лучше воздуха, хоть и дерет пересохшее горло.
- Выступаем в девять, - говорит подошедший к ним Питер, капитан роты, - передайте.
Джексон громко повторяет его фразу, ее по цепочке передают по всем окопам.
Стайлз отставляет в сторону пустую консерву и смотрит в небо, еще не зная, что они застряли на Пелелиу не на несколько дней, а на несколько недель.
Айзек лениво переругивается с Джексоном, пока они ждут сигнала. Аэродром, который предстоит взять, дымит вдалеке.
Гора “Кровавый Нос” уродливо торчит на горизонте.

V
Микробы

Прорыв становится до безумия кровавым. Они бегут вперед, и вокруг взрывается земля, немного влево - и это бы Стайлзу оторвало ногу; санитары пытаются вытаскивать раненных (Стайлз перестает смотреть, когда бомба разрывается там, где два санитара затаскивали на носилки орущего солдата с куском шрапнели в животе).
Это похоже на ад, но - нельзя думать, но - нельзя останавливаться. Вокруг аэродрома валяются останки военной техники, выведенной из строя при предыдущем штурме, обугленные корпуса самолетов. От одного укрытия до другого, перевести дыхание - и вперед, пока японцы, спрятавшиеся за стенами торчащего посреди поля бетонного здания, не разбомбили их к чертям. Они подбираются достаточно близко, чтобы ответить огнем, Стайлз с Айзеком собирают миномет, быстро, четко, как на учениях, Стайлз монотонно сообщает ему курс, Айзек вставляет снаряды в дуло. Раз - взрывается комната на втором этаже, они не попадают в стрелка, Стайлз корректирует цифры, два - чертового ублюдка разносит по стенам, три, четыре, пять…
Сзади раздается пулеметная очередь, Скотт орет - “снайпер”, и Джексон с перекошенным лицом стреляет спрятавшемуся японцу в голову, но бледный, тощий парень из их рассчета, Джаред, все равно кулем падает на землю, кашляя кровью.
Им нужна поддержка с воздуха, но вся связь отрезана, Скотт матерится, не прекращая, за их спинами продолжается бойня, люди пытаются оттащить раненых в укрытие, иногда ценой своей жизни; Стайлз так сильно сжимает зубы, что в висках начинает стучать кровь.
- Пошли, пошли, - кричит им Питер, махая рукой в сторону здания, и они подрываются с места, бегут за ним с винтовками наперевес, и вместо страха Стайлза переполняет злость и желание уничтожить - вздорный, наивный подросток умирает в нем в первый же момент, как только они бросаются к зданию аэродрома.
Когда все заканчивается, Стайлз долго не может привыкнуть к тишине, они сидят на первом этаже, на обломках стен, все еще не веря, что над головами хотя бы сейчас не свистят бомбы и пули.
Скотт возвращается с водой, и они передают ее по кругу. Стайлз только сейчас чувствует, как здесь чертовски жарко, форма липнет к телу. Питер обходит их, спрашивая, все ли в порядке - у них много раненых, слишком много, Стайлз ждал чего угодно, но не этого (уже потом он узнает, что битва за Пелелиу стала одной из самых кровопролитных из всех тихоокеанских сражений).
Питер пугающе спокоен - на Павуву Стайлз почти не выделял его в череде офицеров, занимавшихся их подготовкой, потому что был слишком занят своими переживаниями. Сейчас, после того, как утихло их первое сражение, Стайлз проникся к нему безоговорочным уважением. Питер был жутковатым типом, таких на гражданке считают сумасшедшими, но он был предан морской пехоте, искренне заботясь о каждом, кто находится под его командованием.
Здесь, на войне, привычные законы мирного времени теряли любое значение. Их враг был безжалостен, хитер и готов умереть, если это будет означать, что он сможет прихватить с собой несколько американцев.
Делай, что хочешь, только выживай и дай выжить своим товарищам - вот единственное правило, которое имело значение на Тихоокеанском фронте. Мораль, нравственность, человечность - от всего этого они должны были отказаться, если хотели не сдохнуть. У японцев не было ни того, ни другого, ни третьего.
Позже Стайлз видел, как Питер забивал с невероятной жестокостью лежащего на земле японца до смерти прикладом. Но еще он прекрасно помнил, как Питер со своим другом, лейтенантом Бейкером (все называли его Дьюком*, из-за его происхождения и манеры держаться), остановил американский танк “Шерман”, направлявшийся к Оранжевому берегу, и, угрожая пистолетом сидящим в нем солдатам, заставил их взять на борт раненых и отвезти их к кораблям.
Они ждут дальнейших приказов, и вместо спасительного отправления с острова приходится идти вглубь, зачищая этот торчащий в океане кусок скалы от затаившихся в пещерах японцев. Постоянная жажда, постоянный страх, что узкоглазые твари нападут на них ночью, вонь от разлагающихся на жаре трупов - настоящая война оказывается не такой, как Стайлз представлял ее себе когда-либо.
Мэтт был одним их тех, кого в корпусе называли “сазиатившимися” - поехавшими головой. Они шли через скалы, а Мэтт выдирал у мертвых японцев золотые зубы, цинично и бесстрастно оправдывая это тем, что нужно хоть что-то поиметь с этих желтокожих ублюдков.
Стайлз впервые начинает ощущает общность с товарищами по взводу, но если раньше он к этому так стремился, теперь он просто воспринимает как данность, так же как и то, что смерть не выбирает удачных моментов.
В одну из первых ночей какой-то парень начинает орать во сне. Стайлз тут же просыпается, обменивается обеспокоенным взглядом с дежурящим Айзеком.
Он слышит перешептывания: “он нас выдаст”, “кто-нибудь, заткните этого ублюдка”, “нас всех из-за него нахрен перережут”; сострадание - роскошь гражданских, страх быть убитым - их теперешняя реальность. Парень взвивается из окопа, начиная кричать еще истошнее, к нему бросаются Питер, Дьюк и Дерек, хватая его за руки и пытаясь уговорить замолчать, но тот уже находится за той чертой безумия, из-за которой не так просто вернуться.
У Стайлза внутри бьется адреналин и волнение; он не знает, что нужно сделать, но заражается всеобщей уверенностью, что любые средства будут хороши, если это даст им выжить. И все равно он вздрагивает, и что-то в его душе рвется, когда Дьюк, поняв, что от парня не добиться ответа, припечатывает его голову лопатой. Только лезвие соскальзывает и вспарывает тому лоб.
Становится очень тихо.
- Лучше он, чем все мы, - говорит утром Джексон, будто сам себя в этом убеждая. Скотт треплет его по плечу, не сразу кивая. Они все смотрят, как тело парня накрывают тканью. Стайлз думает - сегодня он не единственный, кто чувствует себя виноватым.
- Ты все сделал правильно, - говорит Питер Дьюку, но эта фраза звучит немного вопросительно.
Больше они не позволяют себе вспоминать об этом. Сомневающийся солдат - мертвый солдат, слишком много вещей они делают, за которые может загрызть совесть. Но все равно это происшествие выбивает Стайлза из колеи, и он решает для себя, что единственное, за что он теперь будет сражаться - это за жизнь своих друзей. Страна, господство на океане - абстрактная муть для новобранцев, а Стайлз больше не был новобранцем.
Но у него не выходит совладать со злобой - злобой на себя, на других, на все чудовищные вещи, которые они были готовы совершить ради выживания. Стайлз так не может, он все еще цепляется за человека внутри себя, и постоянно чувствует бессилие.
И все-таки ничто так не влияет на него, на всех них, как смерть Питера в пятый день на Пелелиу. Он не видит, как тот погибает - только потом натыкается взглядом на торчащее из-под камуфляжной ткани лицо мертвого солдата. До него не сразу доходит - лишь когда он видит мертвенно бледного Дьюка с зажатой во рту тлеющей сигаретой, застывшего рядом со скалой.
Питер был тем, за кого можно было ухватиться посреди этой непрекращающейся кровавой бойни, тем, кто своим безумием помогал им оставаться в здравом рассудке.
После взятия аэродрома он подошел к Стайлзу и спросил, как тот чувствует себя после всего этого дерьма. И когда Стайлз ответил, что ему еще никогда не было так страшно, как сейчас, Питер усмехнулся и сказал, что здесь все боятся. А те, кто говорят, что нет - либо лжецы, либо мертвы.
И теперь Питер сам был мертв.
На очередном перевале Мэтт кидает камешки во вскрытый чем-то череп мертвого японца, щурясь на солнце, и тугой комок из загнанных подальше эмоций внутри Стайлза вдруг разрывает. Он достает нож, подходя к ощерившемуся желтеющими зубами трупу японца, примериваясь к ним лезвием. Стайлз не знает, зачем он это делает - наверное, чувствует потребность стать тем, кем он себя сейчас так отчаянно чувствует.
- Не надо, - одергивает его Дерек, сидящий рядом.
- Почему? - спрашивает Стайлз, он хочет звучат решительно, но выходит зло и по-детски.
Дерек долго молчит, вглядываясь в его лицо, а потом отводит взгляд и говорит:
- Микробы. Заразишься.
Мэтт хмыкает себе под нос, с очередным навязчивым булькающим звуком запуская вниз камень. Стайлз выдыхает, заставляя себя успокоиться и отходит назад.
Впереди еще несколько недель изматывающих, монотонных сражений, которые покажутся каждому из них вечностью.
Но Стайлз выдерживает.
В его душе давно есть трещина, через которую он может дышать даже в аду вроде этого.

*Duke - граф (англ.)

VI
Что останется после

Они возвращаются на Павуву, который кажется теперь слишком чистым, практически нереальным. Грязь, проливные дожди, едкий трупный запах, въевшийся в ноздри - они преследуют его даже здесь. Их встречают медсестры и штабники с Баники, неуютно, рекламно улыбаясь и предлагая им выпить апельсинового сока - Стайлз долго смотрит на одну из девушек, все еще не перестроившись, и стоящий рядом с ней парень в чистой выглаженной форме что-то бросает ему нервно и резко, кажется “посмотрел и хватит, солдат”. Стайлз механически представляет, как вышибает из него дух прикладом, и что-то в его взгляде заставляет парня заткнуться.
- Пойдем, - тихо говорит Скотт и тянет его за локоть.
Их больше не трогают - Стайлз теперь понимает, почему на ветеранов никогда не распространялись нелепые приказы вроде “иди вычисти от крыс столовую”, но это осознание не приносит ему никакой радости.
Он долго отходит, все еще вздрагивая от любого шороха ночью, мгновенно просыпаясь, если кто-то назовет его имя. Теперь, когда не нужно постоянно держать себя в напряжении, накатывает все то, о чем он не позволял себе думать на Пелелиу: мертвый парень, подорвавшийся рядом с ним на мине; тот несчастный, сошедший с ума и забитый своими же; обезумевшие горящие японцы, выскакивающие из зачищенных дотов.
Стайлз закрывает глаза и видит взрывы, кровь, мутную отравленную воду. Каждую ночь он подрывается, задыхаясь от крика, а потом лежит часами, не смыкая глаз, потому что ему страшно, что на этом для него все закончится, и он как солдат - закончится.
Дерек почти все время проводит с ними, лениво переругиваясь с Джексоном и обсуждая со Стайлзом прочитанные им до войны книги (у них оказывается много общих любимых авторов, и это странным образом заставляет Стайлза чувствовать себя еще хуже).
Один раз Стайлз задремывает днем, истощенный бессонницей. Он не успевает проспать и пятнадцати минут - в его сне они с Дереком проверяют лес рядом с окопами, и Дерек оглядывается на него, пытаясь что-то сказать, а потом его каску пробивает пуля.
Когда он вскакивает, отчаянно вопя, его с двух сторон держат, прижимая к себе, Скотт и Дерек - живой, черт возьми, не мертвый - и что-то ему настойчиво говорят, приводя в сознание.
И, несмотря на то, что Стайлз чертовски боится, что когда их мобилизуют к следующей операции, он все испортит и закончит как тот парень, которого Дьюк пришил лопатой, подведет их всех, - через несколько месяцев его нервы приходят в норму.

Лишь один раз он снова срывается - на Окинаве, схватив панический приступ посреди ночи. Днем он подскальзывается на размытом глиняном склоне, скатываясь к трупу застрявшего в грязи японца, чья голова уже кишит червями. Ночью Дерек крепко держит его запястья и долго, монотонно шепчет, что все в порядке.
Окинава оказывается испытанием, к которому никто и никогда не смог бы подготовиться. Может, Стайлз и чувствовал себя лучше к сорок пятому, но то, что там творилось, свело бы с ума даже самого здорового человека.
Они впервые воевали не в абстрактных джунглях или лысых грязных скалах, а на мирной когда-то территории. Для японцев не существовало пределов - они переодевались в гражданских, подрывая себя рядом с американцами, или нацепляли бомбы на женщин и детей, которых эвакуировали из зоны боевых действий.
Стайлз знает, что никогда не забудет рыдающую окинавскую женщину, протягивающую сверток с ребенком им, настороженно наблюдавшими за перебегающими из деревни в их лагерь окинавцами.
“На ней бомба”, крикнул кто-то предостерегающе и испуганно, но Стайлз, стиснув зубы, уже почти подорвался к ней, чтобы забрать ребенка, когда сработал детонатор, и она разлетелась кровавыми ошметками.
Дожди, не прекращающиеся почти ни на секунду, сводят их с ума. Дырявые плащи-палатки не защищают от вездесущей влаги, ноги проваливаются в грязи, им приходится вырывать окопы поверх чьих-то могил, натыкаясь на торчащие из мокрой земли изуродованные лица.
Стайлза кидает из крайности в крайность, он на пределе - в один момент ненависть к японцам перерастает в звериную жестокость, и он забывает, как вообще должны вести себя нормальные люди. В другой его переполняет вина и понимание, каким чертовым дерьмом они здесь занимаются. Бессилие, злость, раздражение - каждая эмоция здесь становится слишком пронзительной, чтобы пережить ее и не свихнуться.
Он больше не может видеть ни одного из тех, с кем плечом к плечу сражался - они постоянно орут друг на друга, но в то же время, их дружба - единственное, что держит всех в здравом рассудке. Один из новобранцев, ни хрена не готовый к такому напряжению, вскакивает ночью из окопа и поднимается наверх, размахивая руками, крича “ЗДЕСЬ, Я ЗДЕСЬ”, “просто убейте меня сейчас”. Джексон со Стайлзом бросаются к нему, пытаясь спустить его вниз, но пуля оказывается быстрее.
Стайлз думает, что в произошедшем есть и их вина - они все стали слишком циничными, Мэтт даже отказывался запоминать имена новеньких, постоянно вслух сообщая, что не видит в этом смысла, ведь все равно они скоро сдохнут. А Стайлз и Скотт были слишком вымотаны, чтобы его одернуть.
Скотт упорно пишет письма своей невесте, Эллисон, каждый день - новое, но никогда их не отправляет. Они мокнут под дождем, буквы смываются, а Скотт смеется и говорит, что это хорошо, что она никогда не сможет прочитать их.
На Пелелиу был ад, на Окинаве - что-то в несколько раз худшее. Они уже почти добрались до Японии, но эта мысль не вызывает ничего, кроме усталости.
Война заканчивается не вторжением в Японию - она заканчивается, когда Америка совершает жутчайшее преступление в истории человечества, сбросив на Хиросиму и Нагасаки атомные бомбы.
Стайлз не может заставить себя что-то чувствовать, когда слышит о случившемся. Он просто хочет выбраться отсюда, он просто хочет, чтобы это закончилось.
Капитуляцию Японии празднуют всей дивизией, а Стайлз со своими сидит на невысокой скале с бутылкой чего-то отвратного и крепкого, наблюдая за остальными сверху. Их не тянет веселиться; они, наверное, с самого начала были в чем-то ущербные - даже Джексон сидит тихо, всматриваясь в звезды на темном небе.
- Скоро вернемся домой, - говорит Скотт, а Дерек едва заметно улыбается и отвечает то, что вертелось на языке у Стайлза еще с момента, как он сел в поезд, оставляя позади родную Калифорнию:
- Никто не придет домой.